то мрачного, по-моему, уксуса, да еще и концентрированного, а часть просто… вдохнула: гортань себе сожгла напрочь. На суде отвечала через усилители. Гортань — в урну. Сердце посадила анаболиками, и когда ее брали, она заперлась на кухне и груди себе выжгла. Ну, ничего, — он удовлетворенно выпустил дым. — Одна почка, по-моему, в полном порядке, другую надо промыть. Мочеточники, пузырь — в норме. Кожа хорошая. Кости с костным мозгом. Позвоночный столб. — Он вдруг грохнул кулаком по столу и яростно ощерился. — Я из нее, суки, нервы тянуть буду. Мы их припаиваем. Нервные реакции у нее хорошие, сплетения в идеальном порядке, а ты знаешь, как сейчас радикулит разошелся… — Он сильно-сильно затянулся. Я мрачно смотрел на него. Слушать такие речи было неприятно, Но эмоции мои притупились. Иногда с Куртом случалось такое — когда он был в особенно поганом настроении.
Мы молчали, пока он не докурил сигарету и щелчком не отправил окурок в угол.
— Весь лимит на сегодня выкурил, — произнес он, уставившись в чашку. — Нечего будет после операции курить.
— Ну, я думаю, если ты разок превысишь…
Курт покачал головой:
— Самодисциплина держится на силе воли, и стоит хоть раз… Эх! — он отмахнулся и замолчал.
— Слушай, Курт, давно тебя хотел спросить: а половые железы не пересаживаем? Яичники ее, например.
— Нет, — безразлично ответил Крут. — Генетический код клеток-то будет не нового хозяина, так что и детишки, считай, не его. Мы сейчас просто бесплодные половые клетки делаем плодовитыми. — Он усмехнулся.
— Но послушай, как я понял, чтобы органы не отторгались, мы что-то делаем с их генотипом?
— Не совсем. Понимаешь, отторжение происходит «благодаря» нашей иммунной системе. Лимфоциты, фагоциты… В детстве они «обучаются» узнавать «свое», потом эта способность утрачивается. Встречаясь в организме с вирусом, бактерией, раковой клеткой или трансплантатом, они расценивают их как «чужое» и уничтожают или, если это не удалось (пуля, например, или орган, который мы пересадили), обволакивают соединительной тканью, изолируя от организма. Это и есть отторжение. Мы научились во взрослом организме восстанавливать на время «познающую» способность и «знакомим» иммунную систему с трансплантатом. После этого организм расценивает его как «свое».
Я кивнул и отпил кофе. Мне хотелось сменить тему.
— У тебя ничего не изменилось в личном плане?
Курт горько усмехнулся:
— Издеваешься?
Качая головой, я вспомнил, как мы с ним сошлись, два изгоя, сами в том виноватые.
Пока я не создал Кэта, я довольно часто захаживал в публичные дома, так было удобней, чем находить девушку, уламывать ее несколько месяцев, чтобы она через пару-тройку ночей (а то и за день до этого) сбежала от моего паршивого, замкнутого характера, или почувствовав что-то насчет моей профессии. О семье вообще мечтать не приходилось. Сначала мне это было до фени, а сейчас… бывает до слез больно, и это еще одна причина, почему живу лишь настоящим.
Так вот, однажды, восемь лет назад, мы с Куртом встретились в борделе мадам Кокориной. До этого мы знали друг друга лишь по работе. Встречаясь, кивали друг другу, но не более. А столкнувшись в вестибюле публичного дома, ошарашенно прошмыгнули каждый в свою сторону, сделав вид, что не узнали друг друга. Но судьба столкнула нас нос к носу второй раз, когда мы выходили. Тут уж избежать узнавания не было возможности, и мы, вежливо улыбнувшись и собираясь резво разбежаться в стороны, вдруг почувствовали родство. Вместо того чтобы убегать в одинокие квартиры, мы зашли в бар. С тех пор у нас обоих появился друг.
— Так же как и раньше, — горько продолжал Курт, — бегаю по домам терпимости. Откровенно говоря, я не понимаю, зачем ты туда захаживаешь? Правда, теперь уже редко…
— Ну, — смутился я, — компьютера все-таки не вполне достаточно. Ведь иногда приходится выходить из виртуальной реальности, — я попытался улыбнуться, вышло откровенно плохо.
— Да я не о том! — отмахнулся Курт. — Почему ты не найдешь девушку? Со мной понятно: я снял халат, но понюхай мой костюм, — он протянул мне рукав. — Этот запах въелся в мою одежду, кожу, квартиру. Он и соответствующая моей профессии литература отпугивает их, как червяк, мать вашу! Вот и не остается ничего другого, как терзать трупы. — Секунду он опустошенно раскачивался на стуле, потом вновь вскинул голову: — Но ты? Тебя никто не знает. По тебе не скажешь, кто ты есть.
Я грустно улыбался и качал головой:
— Не знаю, Курт. От тебя исходит запах, который улавливают их ноздри, а от меня, видать, мозговые волны, которые они принимают неизвестно чем. Они от меня шарахаются, как от огня… Хуже. Как от прокаженного.
Глядя под ноги, Курт понимающе кивал:
— Да, Алекс. Конечно, они чувствуют. Каким же глупым я был, когда считал, что дело в запахе. — Он поднял голову, и я испугался его пустого взгляда. — Мы не прокаженные, Алекс, но мы глубоко патологичны. Иначе что бы нас заставило выбрать такие профессии? Мы ненормальные, Алекс, и их материнский инстинкт это чувствует. Это биология, друг мой. Им нужны крепкие, здоровые дети, а наш генофонд…
Он вдруг резко поднялся на ноги, тремя большими глотками выпил кофе и, оглянувшись, достал из кармана металлическую фляжку. Плеснув себе в стакан, протянул фляжку мне:
— Медицинский спирт, я его уже развел.
Я принял фляжку, сделал пару здоровенных глотков, подумал и плеснул в кофе. Посмотрев на это, Курт поморщился:
— Фу, какую мочу ты себе наделал. Кофе сдабривают коньяком.
Я лишь пожал плечами и отхлебнул. Курт не заставил повторять пример.
Вкус действительно был отвратительный, но я стерпел. Моим мозгам сейчас был нужен именно этот мерзкий, мрачный, пьянящий и отрезвляющий вкус.
— Действительно, Алекс, — поставил свою чашку на стол Курт. — Как ты до такого докатился?
А почему бы и нет? Я пожал плечами, отхлебнул еще для улучшения самочувствия и рассказал:
— Это началось в армии. Нет, стоп. Это началось раньше, я вспомнил твои слова, и ты прав, я и до этого был патологичен. У меня была пара девушек, но все проходило как-то… не так. Не спрашивай, я не смогу объяснить.
— А я и не собираюсь, — отозвался Курт, подливая себе спирту.
— В восемнадцать меня забрали в армию. Шла как раз Седьмая Кавказская. И там… Там я почувствовал, что мне нравится убивать. Очень интересное было чувство, очень приятное. Я остался до конца войны, еще дополнительные полтора года. Если помнишь, как раз на то время пришлась волна преступности, и справлялись с ней довольно жестко. Тогда ужесточились законы, ввелась в моду трансляция смертной казни и кастрации за изнасилование. А мне, должен прибавить, нравилось не просто убивать, а убивать справедливо. Кого надо. Врага. Потом Служба Исполнения Наказаний ввела должность штатного палача, чего, впрочем, и следовало ожидать. Палач колоритен. Его знает вся нация, и он олицетворяет справедливость и неотвратимость. Персонифицированное возмездие. Психологический ход, который должен был в числе прочего снизить уровень преступности. Я решил, что эта работа для меня. Итак, война закончилась, мне был двадцать один, и я попросился во внутренние войска, охранять «зону». Два года прослужил там, пока, — я криво усмехнулся, — не освободилась вакансия. — Я взглянул в глаза Курта. — Мой предшественник, Попов, попал в руки к заключенным. Они гуляли во внутреннем дворе, а он приехал работать с бандой Алибашиева и решил «срезать» пешком к третьему блоку. Уж не знаю, как так получилось, что они его узнали, но наши глазом не успели моргнуть, как его разорвали на части. Народу тогда положили — караул. Меня на вышке не было, мне это рассказали. С Алибашиевым же работу никто не отменял — дело громкое было, терроризм и военные преступления, трансляция планировалась на всю Евразию.
— Террористы, захватившие детскую больницу? Сколько народу они положили?
— Около трех сотен. Больные детишки, мамаши и медперсонал. Троих пристрелили при штурме, одной дали пожизненное, а шестерых… Я был добровольцем, причем о-очень настойчивым
