противном случае ты будешь проглочен этими чувствами. Поверь, они очень жадны. Вожделение ненасытно, у него нет ни начала, ни конца. Ему нет границ. Но все эти чувства привязывают тебя к страданию. Если ты не примешь меры, так будет продолжаться до конца твоей жизни. И на протяжении всех последующих твоих жизней.
— Зачем ты украл моего сына? — внезапно спросил Кристофер.
Настоятель не ответил. Лицо его было озабоченным. Он отвернулся от Кристофера, всматриваясь в тени.
— Почему-то он для тебя важен? — настаивал он. — Потому, что он твой внук? В этом причина, да? Ты хочешь, чтобы и он стал воплощением, не так ли?
Отец склонил голову.
— Да, — признал он.
Кристофер встал.
— Что ж, ты ошибся. Уильям мой сын, сын моей жены. Ты не имеешь к нему никакого отношения. Ты выбрал смерть. Отлично, оставайся мертвым: у мертвых нет претензий к живым. Уильям мой сын и принадлежит мне. Я забираю его домой.
Старик поднял глаза.
— Сядь, — прошептал он. — Я уже стар, — продолжал отец. — Мне недолго осталось жить. А когда я умру, Дорже-Ла останется без настоятеля. Пожалуйста, попробуй понять, что это означает. Эти монахи как дети, они нуждаются в отце. Особенно сейчас, когда мир за пределами монастыря так быстро меняется. Возможно, они не смогут долго оставаться в полном уединении. Когда мир придет сюда и постучит в ворота Дорже-Ла, здесь должен быть кто-то главный, кто встретит мир на своих условиях. Чужой, чужеземец, как мы с тобой.
— Но почему Уильям, почему мой сын?
Старик вздохнул.
— Существует пророчество, — сказал он. — Неважно, веришь ты в пророчества или нет. Монахи верят, особенно в это.
— И что же оно гласит, это пророчество?
— Первая часть относится ко мне. Так они считают. «Пока Дорже-Ла правит чужеземец, Дорже-Ла правит миром». Вторая часть относится к «сыну сына чужеземца». Он будет последним настоятелем Дорже-Ла. И тогда появится Будда последней эпохи: Май-дари.
— И ты думаешь, что Уильям и есть этот «сын сына чужеземца»?
— Они верят, что все европейцы женятся, и что ребенок должен быть внуком настоятеля- чужеземца. Поначалу я не верил в это. Тем более, что не было возможности привезти его сюда. Не было путей.
— Что заставило тебя передумать? Настоятель замолчал. То, что беспокоило его прежде, вернулось, став сильнее. Кристофер подумал, что он чем-то испуган.
— Замятин заставил меня передумать, — сказал он наконец. — Когда он пришел сюда, он уже знал о пророчестве. Он знал и обо мне: кем я был, откуда я пришел. Он сказал, что если у меня есть внук, он может устроить так, что его доставят сюда. Сначала я возражал, но в конце концов он убедил меня. Понимаешь, мальчик был мне нужен. Мне нужен был кто-то, кто бы продолжил мое дело.
— Ты разве не мог попытаться найти новое воплощение обычным путем? Здесь, в Тибете. Буддиста, ребенка, чьи родители были бы счастливы, что на их дитя пал такой выбор?
Старик покачал головой.
— Нет, — ответил он. — Было пророчество. Все сорок лет со дня смерти моего предшественника до дня моего появления был человек, исполнявший обязанности настоятеля. Его звали Тенсинг Ринпоче. Когда меня только принесли сюда, он был против того, чтобы я стал новым настоятелем. Он умер два года спустя. Но есть группа монахов, которая до их пор считает его истинным воплощением. В молодости он принадлежал к другой секте, которая не требует от монахов безбрачия. У него родился сын. Который сейчас является здесь важным человеком. Его зовут Царонг Ринпоче. Если я покину Дорже-Ла и не оставлю преемника, которого приняло бы большинство монахов, Царонг Ринпоче получит свой шанс. Здесь хватает людей, которые последуют за ним. И мне не нужно объяснять, что произойдет, когда он объявит себя настоятелем.
— Почему ты не избавишься от него?
— Я не могу. Он сын Тенсинга Ринпоче. Поверь, я не могу прогнать его прочь.
— Почему Замятин предложил помочь тебе? Зачем ему это надо?
Настоятель замялся. Позади него задрожало в холодном воздухе пламя свечи.
— Он пришел в Тибет в поисках одной вещи. То, что он искал, было здесь, в Дорже-Ла. Он заключил со мной сделку: мой внук в обмен на то, что он хочет. Поначалу я отказывался, но потом понял, что у меня нет выбора. И я принял его предложение.
— А что он искал здесь?
— Пожалуйста, Кристофер, я не могу объяснить. Не сейчас. Позднее, когда ты пробудешь здесь немного дольше.
— А Уильям — я могу увидеть его?
— Пожалуйста, Кристофер, наберись терпения. Когда-нибудь, когда придет время. Но ты должен понять, что тебе не позволят забрать его отсюда. Ты должен с этим примириться. Я знаю, что это трудно, но я могу научить тебя, как это сделать. Ты можешь оставаться в Дорже-Ла сколько захочешь. Я бы хотел, чтобы ты остался. Но ты никогда не сможешь увезти своего сына. Теперь он принадлежит нам.
Кристофер ничего не ответил. Он подошел к шторам и открыл их. Солнце уже зашло, чортены погрузились во тьму. Он чувствовал холод ножа в ботинке, прикосновение твердого металла к коже. Можно было бы с легкостью приставить нож к горлу настоятеля и заставить его отдать Уильяма. Никто не осмелился бы остановить его, пока в заложниках у него был бы настоятель. Он задумался, почему не может начать действовать.
— Я хочу, чтобы меня отвели обратно в мою комнату, — заявил он.
Отец встал и подошел к дверному проему.
— Тебе нельзя возвращаться туда. Замятин уже попытался тебя убрать — второй раз он не ошибется. Я распоряжусь, чтобы тебя разместили на этом этаже, рядом со мной. — Он посмотрел на потемневшую комнату. — Уже стемнело. Мне надо вернуться к своим делам. Подожди здесь: я пришлю кого-нибудь, чтобы тебе показали твою новую комнату.
Настоятель повернулся и вышел в маленькую комнату. Кристофер следил за ним, поседевшим, сутулым. Его отец вернулся с того света. Это было чудо. Но если он на самом деле хочет забрать отсюда Уильяма, он должен отменить это чудо, вернув все на свои места и отправив своего отца обратно в могилу.
Глава 28
Комната, в которую привели Кристофера, была значительно больше той кельи, в которую его заточили поначалу. Она была квадратной, прекрасно обставленной, высокие стены заканчивались яркой зеркальной плиткой, которую привезли сюда из Персии. На стенах бродили напыщенные павлины, а служанки с глазами, как вишни, бросали томные взгляды поверх наполненных до краев сосудов с вином. На голубом небе образовывали причудливый, как птичье пение, рисунок силуэты соловьев и удодов. Это была шикарная комната, совсем не монашеская: но, несмотря на все красоты, это была такая же тюрьма, как та крошечная келья внизу.
Он долго лежал без сна в плотно обволакивающей темноте, которая пахла детством. Масляная лампа погасла, и теперь, зная, что его отец жив и был жив все это время, он заново переживал свое прошлое. Пока Кристофер скорбел об утрате, его отец был в Дорже-Ла, возможно, в этой самой комнате, примеривая на себя черты своей новой личности. И что это меняет, подумал он. Ничто не может изменить того, что было. Он с трудом заснул, точно так же, как в первую ночь после того, как ему сообщили о смерти
