– Как она себя чувствует?
Еще одни толчок сердца.
– Похоже, ей пришлось круто. Я спросил, не нужна ли ей помощь врача, но она отказалась. Потом упомянула ваше имя. Сказала что-то насчет того, что живет у вас. Это правда, сэр?
Рубен ответил не сразу:
– Да, сержант. Это правда.
– Это только чтобы я знал, сэр. Я не включил это в отчет. Я слышал...
Райли замолчал в нерешительности.
– Что вы слышали, Райли?
– Слышал, что у вас неприятности, сэр. Капитан вернулся с полчаса назад. Кохен был с ним, говорит, что хочет вас видеть.
– Коннелли?
– Нет, Кохен. Вы приедете забрать леди, сэр?
– Сейчас выезжаю. Позаботьтесь, чтобы с нею было все в порядке. – Он помолчал. – Она ведь не задержана?
– Нет, сэр. Мы бы хотели допросить ее попозже. Но я подумал, что вы предпочтете сами с этим разобраться. Она не подозреваемая, если вы это имеете в виду.
– Хорошо. Никуда ее не отпускайте. Скажите ей, что я приеду через пятнадцать минут.
Она не заговорила. Но ее глаза сказали ему о многом. Прежде всего о том, что она испугана.
– Вы хорошо себя чувствуете? – Глупый голос. Любой мог видеть, что ей плохо.
Она покачала головой и посмотрела на него. Улыбки не было.
– Поехали отсюда.
Он отвез ее прямиком в больницу Брукли Каледониан, воспользовался своим полицейским значком, чтобы ее приняли вне очереди. Она не возражала. По дороге он заметил, что на ее блузке спереди начали расползаться кровавые пятна.
– Я купила ее сегодня утром, – сказала она. – Она была совершенно новая.
Она плакала, говоря все это. Но плакала не из-за блузки. И не от жалости к себе. Она плакала по нему. Он был внутри нее, он занял место Рика, место ее отца; и, сам того не сознавая, он запутывался в сетях ее существования. Он еще столь многого не знал, столь многого никогда не должен был узнать. Она не любила его, это было невозможно. Но ей хотелось уйти с ним куда-нибудь в темное, уединенное место и притвориться, что она его любит.
Ему все еще было трудно принять то, что она до сих пор оставалась девственницей – девственницей с опытом, возможно, но такой же нетронутой, как тринадцатилетняя девочка. Могло бы это стать мотивом для убийства? Меж холодных простыней холодные поступки, дрожа, прилипают к коже.
В его представлении это был сущий ад – тянущееся изо дня в день убожество подобного брака. Эта постоянная издевка над собой, сомнение в себе, ненависть к себе. Было бы понятно, если бы она стремилась покончить с этим. Она все еще что-то скрывала от него, он был уверен в этом. В чем же она все-таки исповедовалась своему священнику вчера вечером, что рассказала ему? Сведения, относившиеся к смерти Рика? Доказательства ее собственной причастности? Он молил Бога, что нет. Ему казалось, что он мягко и против воли влюбляется в нее.
На ее порезы нужно было накладывать швы. Врач обошелся с ней, как обошелся бы с любой черной женщиной, пришедшей к нему с порезами от бритвы: он залатал ее, но заставил чувствовать, что все это было бесполезной тратой его драгоценного времени. Ей пришлось попросить какое-нибудь обезболивающее. Отрывистые, сердитые распоряжения, отданные им медсестре, предполагали, что она должна бы быть более закаленной, привычной к таким испытаниям. Разве это не случалось достаточно часто? Разве негритянки не ждали, что их мужчины рано или поздно исполосуют их? Разве умение терпеть боль от ножа не было признаком храбрости в Африке, разве шрамы и рубцы не были залогом зрелости? Она ничего не сказала, ничего не почувствовала. По-своему доктор был прав. Она носила свои рубцы обращенными внутрь. Но они были знаками стыда, а не гордости.
Домой они ехали в молчании. Тьма сгущалась на знакомых улицах. Ветер исчез, оставив город унылым и покинутым. За освещенными окнами, закрытыми жалюзи и плотными складками штор медленно двигались фигуры мужчин и женщин, танцующих размеренный танец смерти – они улыбаются и держатся за руки, кланяются и поворачиваются, одетые и обнаженные, вымытые и грязные, крутятся, приседают, угроза и милосердие, палец к пальцу, ладонь к ладони, без музыки, качаются, глаза закрыты, глаза открыты, грудь к груди, губа к безмолвной губе, утонув в тенях какого-то безумного менуэта. Машина медленно катилась мимо этих окон, мимо открытых дверей, мимо тускло освещенных лестничных пролетов. Рубен наблюдал, как ночные узоры волнами пробегают по липу Анжелины, отвел глаза и стал смотреть на разматывавшуюся перед ним дорогу. И снова повернулся к ней и увидел тени с зазубренными краями, вытравленные в ее глазах.
22
– Кто это сделал?
Она отвернулась, ссутулившись в кресле. Глаза ее были закрыты, в руке она держала пустой бокал.
– Кто тебя так изрезал? Кто насовал лезвий в губку?
– Я не знаю.
– Я думаю, что знаешь. Тебя выследили. Они знают тебя.
Она колебалась. Ее глаза открылись, смотря куда-то помимо него, печальные, упрекающие.
– Не меня. Они не знают меня – они знали Рика. Можно мне еще?
Она молча держала бокал, пока он наполнял его.
– Они проследили тебя до этого места, черт подери. Вообще, при чем тут бритвенные лезвия? Какое-то предупреждение? Что это было?
Анжелина не мигая смотрела на него, ее язык примерз к горлу, глаза были широко раскрыты. Ее голова поднялась, потом опустилась. «Да, – кивнула она, – да».
– О чем? О чем они тебя предупреждали?
– Я не знаю, – ответила она. И наполнила рот виски.
– Ты должна знать, иначе бы они не стали попусту терять время.
Она помолчала, сглотнув.
– Возможно, они ошибаются.
Он отвернулся с гримасой отвращения.
– Как я могу помочь тебе, если ты не говоришь мне правды?
– Я не хочу, чтобы ты помогал мне. Я не просила тебя о помощи.
– Она нужна тебе, черт подери! Посмотри на себя.
Он вдруг встал, с треском поставив бокал на столик, стараясь справиться с внезапно охватившей его злостью, к которой примешивался страх. Бросившись на кухню, он открыл кран и стал пригоршнями бросать воду себе в лицо, потом наполнил стакан. Прошла минута, он услышал, как она вошла и встала позади него.
– Это опасные люди, – сказала она. – Я не хочу, чтобы ты был к этому причастен.
Он повернулся к ней лицом.
– Я уже причастен, – ответил он. – Я – полицейский, это моя работа.
– Я не хочу, чтобы в этом была замешана полиция.
– У тебя нет выбора. Твой муж убит. Твой друг Филиус отравлен. Кто-то подложил губку, начиненную бритвенными лезвиями, в мою ванную. В мою ванную, в моей квартире. Это незаконное проникновение в дом полицейского. Хочешь ты этого или нет, полиция уже в этом замешана. И, на тот случай, если ты не заметила, я оказался более чем слегка замешанным в твою жизнь сегодня утром. Или,
