который бежал, путаясь у меня под ногами, вниз по каменным ступеням к пристани. По темному озеру гуляли волны, а впереди по направлению к Потсдаму взлетали брызги огней, отражаясь хвостатыми кометами в воде. На парапете дребезжал от ветра разбитый газовый рожок, а внизу сверхъестественно мягкие и влажные волны плескались о невидимый камень.
— Ребенком я любил спускаться по этим ступеням зимними вечерами и проводил здесь целые часы… — начал рассказывать Бернгард. Голос у него был такой тихий, что я едва слышал его, отвернувшись от меня, он глядел куда-то в темноту поверх озера. Когда налетал порыв ветра, слова становились более отчетливыми — как будто говорил сам ветер.
— Это было во время войны. Моего старшего брата убили в самом начале войны. Позже некоторые конкуренты отца стали распускать про него всякие сплетни, ведь его жена была англичанкой; пошли слухи, будто мы шпионы. В конце концов даже местные торговцы перестали появляться у нас в доме. Все это было довольно смешно и в то же время жутковато, неужели люди могут быть одержимы такой злобой…
Я поежился, вглядываясь в темную воду. Было холодно. Мягкий, вкрадчивый голос Бернгарда продолжал:
— Тогда я любил стоять здесь зимними вечерами, представлять, что я последнее живое существо на Земле… Наверное, я был странным мальчиком. Мне никогда не удавалось ладить с другими детьми, хотя очень хотелось стать лидером и иметь друзей. Возможно, в этом была моя ошибка — я слишком активно навязывал свою дружбу. Дети это видели и не прощали мне. Объективно я могу их понять… Вероятно, в других обстоятельствах я и сам мог быть жестоким. Трудно сказать. Но тогда школа была для меня китайской пыткой… Поэтому понятно, почему я любил приходить сюда, чтобы побыть в одиночестве. А потом началась война. В то время я думал, что она продлится десять, пятнадцать или даже двадцать лет. Я знал, что меня скоро призовут. Интересно, что у меня не было ни малейшего страха. Я смирился. Казалось вполне естественным, что придется умереть. Мне кажется, это было общее настроение во время войны. Наверное, в моей позиции было еще что-то сугубо семитское. Очень трудно непредвзято говорить о таких вещах. Порой человеку трудно признаться себе в том, что расходится с его самооценкой…
Мы медленно свернули и начали садом взбираться по склону. То и дело я слышал пыхтение терьера, который за кем-то охотился. А Бернгард все говорил, взвешивая и осторожно подбирая слова.
— После того как брата убили, мать почти не выходила из сада. Я думаю, что она пыталась забыть о существовании Германии. Она начала изучать иврит и сосредоточилась на древнееврейской истории и литературе. Для современной фазы развития еврейства характерен уход от европейской культуры и европейских традиций. Я и в себе это чувствую иногда… Помню, мать ходила по дому точно во сне. Жалела каждую минуту, когда ее отрывали от занятий — и это было ужасно, потому что она была уже смертельно больна раком. Узнав, что с ней, она отказалась обратиться к врачу. Боялась операции. Наконец, когда боль стала невыносимой, она покончила с собой…
Мы пришли к дому. Бернгард открыл стеклянную дверь, и через небольшую оранжерею мы прошли в просторную гостиную, полную скачущих теней от огня, полыхавшего в открытом английском камине. Бернгард включил несколько лампочек, и в комнате загорелся ослепительный свет.
— А нужна ли нам такая иллюминация? — спросил я. — Мне кажется, свет от камина намного приятней.
— Да? — Бернгард слабо улыбнулся. — Мне тоже. Но я почему-то думал, что вы предпочитаете электричество.
— Почему? — я сразу же заподозрил его в неискренности.
— Не знаю. Просто таким я вас представлял. Как это глупо с моей стороны!
В голосе его послышалась насмешка. Я ничего не ответил. Он встал и выключил все лампы, кроме одной маленькой возле меня на столе. Последовало долгое молчание.
— Хотите послушать радио?
На этот раз улыбнулся я.
— Развлекать меня не надо. Я и так счастлив посидеть у огня.
— Если вы счастливы, тогда я рад. Глупо с моей стороны, но у меня создалось иное впечатление.
— Что вы хотите сказать?
— Вероятно, боялся, что вам скучно.
— Конечно, нет, какой вздор!
— Вы очень любезны, Кристофер. Вы всегда очень любезны. Но я хорошо понимаю, что вы думаете.
Я никогда раньше не слышал, чтобы Бернгард говорил таким голосом. Он был явно враждебный.
— Вы удивлены, почему я привез вас в этот дом. И более всего вы удивлены, почему я только что рассказывал вам все это.
— Но я рад, что вы рассказали…
— Нет, Кристофер. Это неправда. Вы слегка шокированы. Вы считаете, что о подобных вещах нельзя говорить вслух. Вашему английскому воспитанию претит еврейская эмоциональность. Вы любите льстить себе, считая, что вы светский человек и никакая слабость не может внушить вам неприязнь, но ваше воспитание слишком сильно повлияло на вас. Вы чувствуете, что об этом не следует говорить.
— Бернгард, вы просто фантазер.
— Я? Возможно… Но не думаю. Если хотите, я постараюсь объяснить, почему я привез вас сюда. Я хотел поставить эксперимент.
— Эксперимент? То есть эксперимент на мне?
— Нет. На самом себе. Так сказать… За десять лет я ни с кем не был так откровенен, как с вами. Мне интересно, способны ли вы поставить себя на мое место, представить себе, что это для меня значит. А сегодня вечером… Может быть, это вообще возможно… Попробую сказать иначе. Я привожу вас сюда, в этот дом, который не вызывает у вас никаких ассоциаций. У вас нет причин чувствовать давящую силу прошлого. Затем я рассказываю вам историю своей жизни? Как бы изгоняю призраки. Я плохо выражаю свои мысли. Звучит абсурдно, да?
— Нет. Вовсе нет… Но почему вы избрали меня для своего эксперимента?
— У вас такой суровый голос, Кристофер. Вы меня презираете.
— Нет, Бернгард, по-моему, это вы меня презираете. Я часто удивляюсь, зачем вы вообще поддерживаете со мной отношения. Иногда я чувствую, что я вам, в сущности, неприятен, и вы демонстративно подчеркиваете это своим поведением. Но я не уверен, что это так, иначе зачем бы вам постоянно приглашать меня к себе. Как бы то ни было, я изрядно устал от ваших пресловутых экспериментов. Сегодняшний — отнюдь не первый. Эксперименты не удаются, и из-за этого вы сердитесь на меня. Должен сказать, что это очень несправедливо… Но чего я совершенно не выношу — так это ваших обид, когда вы начинаете разговаривать этим насмешливо-смиренным тоном. Меньше всего вы годитесь на роль смиренника.
Бернгард молчал. Он закурил сигарету и медленно выпускал из ноздрей кольца дыма. Наконец он проговорил:
— Думаю, вы не правы. Не вполне. Хотя отчасти вы правы. Да, в вас есть что-то привлекательное для меня, что-то, чему я завидую, и в то же время что-то вызывает во мне протест. Возможно, дело в том, что и во мне тоже течет английская кровь и я вижу в вас какие-то черты своего характера. Но нет, не то. Все не так просто, как мне хотелось бы. Боюсь, — слегка комичным и утомленным жестом Бернгард провел по лбу, — что я, к сожалению, сложный винтик некоего механизма.
Последовала минута молчания. Потом он добавил:
— Но все это пустая, тщеславная болтовня. Вы должны простить мне. Я не вправе говорить с вами подобным образом.
Он поднялся, мягко прошелся по комнате и включил радио. Вставая, он на мгновение оперся рукой мне о плечо. Сопровождаемый звуками музыки, он вернулся к креслу, стоявшему у огня. Он улыбался мягкой и все же странно-враждебной улыбкой. В ней чудилась какая-то затаенная исконная вражда. Мне вспомнилась одна из его восточных статуэток.
— Сегодня вечером, — сказал он, все так же улыбаясь, — передают последний акт «Мейстерзингеров».[24]
— Очень интересно, — сказал я.
