— Лучше бы поскорее отправить туда на поезде ваше тело.
Бернгард засмеялся.
— Очень хорошо… Последую вашему совету! Но есть два условия — во-первых, вы поедете со мной, во-вторых, мы уезжаем из Берлина сегодня же вечером.
— Вы шутите.
— Конечно же, нет.
— Как жаль! Я бы хотел поехать… К сожалению, у меня только сто пятьдесят марок…
— Естественно, вы будете моим гостем.
— О, Бернгард, как чудесно! Побудем несколько дней в Варшаве, чтобы получить визы. Потом прямиком в Москву и по Транссибирской…
— Итак, вы едете?
— Конечно!
— Сегодня вечером?
Я притворился, что взвешиваю.
— Боюсь, что сегодня вечером я не смогу… Во-первых, мне нужно получить белье из прачечной… Как насчет завтра?
— Завтра слишком поздно.
— Какая жалость!
— Да.
Мы оба расхохотались. Бернгарда особенно забавляла эта шутка. Но веселость его показалась мне преувеличенной. Словно в этой ситуации таилось некое комическое измерение, в которое мне не дано было проникнуть. Прощаясь, мы все еще смеялись.
Возможно, я чего-то не понимаю. Во всяком случае, чтобы понять эту последнюю шутку Бернгарда, самую рисковую и циничную из его экспериментов, поставленных над нами обоими, мне потребовалось почти восемнадцать месяцев. Ибо теперь я уверен — я просто убежден, — что его предложение было совершенно серьезным.
Вернувшись в Берлин осенью 1932 года, в назначенное время я позвонил Бернгарду, но услышал, что он уехал по делам в Гамбург. Сейчас я виню себя (человек всегда винит себя задним числом) за то, что не был достаточно настойчив. Но у меня было столько дел, столько учеников, столько людей нужно было повидать; недели обернулись месяцами, подошло Рождество — я послал Бернгарду открытку, но не получил ответа: скорее всего, он опять уехал. А затем наступил Новый год.
К власти пришел Гитлер, горел рейхстаг, провели шутовские выборы. Я не знал, что происходило с Бернгардом. Я звонил ему три раза — из телефонных автоматов, чтобы не причинить неприятностей фрейлейн Шредер. Ответа ни разу не получил. Однажды ранним апрельским вечером я пришел к нему домой. Привратник высунул голову из окошка, еще более подозрительный, чем раньше; поначалу он вообще не желал признавать, что знает Бернгарда. Затем рявкнул:
— Герр Ландауэр уехал… совсем уехал.
— Вы хотите сказать, что он съехал? — спросил я. — Не могли бы вы мне дать его адрес?
— Он совсем уехал, — повторил швейцар и захлопнул окно.
На этом я ушел — заключив, что Бернгард благополучно путешествует за границей, что было вполне правдоподобно.
Утром в день еврейского бойкота я решил заглянуть к Ландауэрам. На первый взгляд все выглядело как обычно. Два или три молодых парня в форме СС стояли по сторонам главного входа. Как только приближался покупатель, один из них говорил: «Имейте в виду, это еврейская фирма!» Они были весьма обходительны, усмехались, обменивались шутками. Посмотреть на представление собрались прохожие, они стояли небольшими группами — заинтересованные, увлеченные или безразличные, все еще не зная, как относиться к случившемуся: с одобрением или нет. Совсем не то, что потом происходило в маленьких провинциальных городках, где покупателей позорили, ставя им чернильное клеймо на лбу и на щеках. Многие входили в здание. Я сам вошел, купил первую попавшуюся вещь — ею оказалась терка для мускатных орехов — и снова вышел, крутя в руках свой маленький сверток. Парень у дверей моргнул и что- то сказал товарищу. Я вспомнил, что видел его однажды или дважды в Александр Казино: в те времена, когда жил у Новаков.
В мае я окончательно уехал из Берлина. Моя первая остановка была в Праге. И вот тут, сидя однажды вечером одиноко в пивном погребке, я случайно услышал последние новости о семье Ландауэров.
Двое за соседним столиком говорили по-немецки. Один из них несомненно был австрийцем, национальности другого я не сумел определить — грузный, с лоснящимся лицом, лет сорока пяти, он мог быть владельцем маленького предприятия в любой европейской столице, от Белграда до Стокгольма. Несомненно, оба они являлись чистокровными арийцами, процветающими и политически нейтральными. Одна реплика грузного мужчины поразила меня:
— Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?
Австриец кивнул.
— Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.
— Видели сегодняшние газеты?
— Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.
— Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?
— Да.
— Хорошо отдохнула?
— Поди проверь! Однако влетело в копеечку.
— Сейчас в Вене все очень дорого.
— Да.
— Продукты дорогие.
— Сейчас всюду дорого.
— Да, пожалуй, вы правы. — Толстяк начал ковырять в зубах. — Да, о чем я говорил?
— Вы говорили о Ландауэрах.
— Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?
— Нет, не читал.
— Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.
— Бернгарде? — спросил австриец. — Постойте-ка, это сын, да?
— Не знаю. — Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он вдумчиво оглядел его.
— Наверное, сын, — сказал австриец. — А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.
— Кто бы он ни был, — толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, — он умер.
— Да что вы говорите!
— Разрыв сердца. — Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. — Так сказано в газетах.
— Разрыв сердца! — Австриец поежился в кресле. — Не может быть!
— Сейчас в Германии у людей часто случается разрыв сердца.
Австриец кивнул.
— Нельзя верить всему, что слышишь. Это факт.
— Хотите знать мое мнение, — сказал толстяк, — любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.
Австрийцу было явно не по себе.
— Эти нацисты… — начал он.
— Они целят в бизнес. — Толстяку нравилось, что у его друга мурашки бегут по телу. — Помяните мое слово: они хотят уничтожить всех евреев в Германии. Подчистую.
