Труды и дни мистера Норриса

паркетной плиткой. На то, чтобы вынуть ее, а потом поставить на место, у нас ушло полчаса, и еще до истечения этого срока подобные предосторожности начали казаться мне ребячеством. Мне стало стыдно, а потому я постарался покрасочнее расписать фройляйн Шрёдер сложность моей ситуации и все возможные опасности, отсюда вытекающие: она слушала уважительно и понемногу закипала. «Вы хотите сказать, герр Брэдшоу, что они придут в мою квартиру? Ничего себе наглость. Да пусть они только сунутся! Ну и надеру я им уши; можете мне поверить!»

Едва ли не на следующую ночь я проснулся от оглушительного стука в дверь. Я сел в постели и включил свет. На часах было ровно три. Ну вот, дошло дело и до меня, подумал я. И стал прикидывать, разрешат ли мне позвонить в посольство. Пригладив волосы рукой, я попытался, не слишком успешно, изобразить на лице надменность и презрение. Но когда наконец фройляйн Шрёдер прошаркала в прихожую, чтобы узнать, в чем дело, оказалось, что это всего лишь наш сосед-квартирант, который перепутал двери оттого, что был пьян.

Раз испытав панический страх, я начал страдать от бессонницы. Из ночи в ночь мне казалось, что я слышу, как у дома останавливаются тяжелые автофургоны. Я лежал в темноте и ждал звонка в дверь. Пять минут. Десять. Однажды утром, в полусне, мне показалось, что рисунок на обоях над кроватью внезапно превратился в цепочку маленьких свастик. Хуже того, все в моей комнате приобрело вдруг выраженный коричневый оттенок: зеленовато-коричневый, черно-коричневый, желтовато-коричневый или красно- коричневый: но коричневый, вне всякого сомнения. Когда я позавтракал и принял слабительное, мне полегчало.

Как-то утром пришел Отто.

Он позвонил в дверь где-то около половины седьмого. Фройляйн Шрёдер еще не вставала; я сам открыл ему дверь. Он был немыт, волосы взъерошенные и спутанные, на скуле пятно запекшейся крови пополам с грязью — из ссадины на виске.

— Servus,[57] Вилли, — пробормотал он. А потом вдруг ухватился за мою руку, и мне больших трудов стоило не дать ему упасть. Он не был пьян, как мне показалось поначалу; просто вымотался до крайности. Он плюхнулся в кресло у меня в комнате. Я пошел закрыть дверь, а когда вернулся, он уже спал.

Было не очень ясно, что с ним, собственно, делать. Утром, довольно рано, ко мне должен был прийти ученик. В конце концов мы вдвоем с фройляйн Шрёдер кое-как отволокли его, все еще полусонного, в прежнюю Артурову спальню и уложили на кровать. Он был невероятно тяжелый. Он лег на спину и, едва коснувшись головой подушки, принялся храпеть. Храп был настолько громкий, что его было слышно даже в моей комнате, при закрытых дверях; и я слушал его на протяжении всего урока. А тем временем мой ученик, весьма приятный молодой человек, надеявшийся вскоре получить должность школьного учителя, изо всех сил заклинал меня не верить всем этим историям, «выдумкам евреев-эмигрантов», о политических репрессиях.

— На самом-то деле, — уверял он меня, — эти так называемые коммунисты — всего лишь шайка уголовников, подонки общества. И притом большинство из них вовсе даже и не немцы.

— А разве не вы, — вежливо перебил его я, — только что рассказывали мне о том, как они составили Веймарскую конституцию?

Он замешкался на долю секунды, но тут же нашелся что ответить:

— Нет уж, пардон, Веймарская конституция — это работа евреев-марксистов.

— Ах, евреев… как же я сразу не догадался.

Ученик улыбнулся. Мое недомыслие позволило ему до некоторой степени почувствовать свое превосходство. Я определенно начинал ему нравиться. Из соседней комнаты донесся особенно громкий приступ храпа.

— Для иностранца, — он сделал в мою сторону своего рода реверанс, — германская политика — такая сложная штука.

— Очень сложная, — согласился я.

Отто проснулся часам к пяти, голодный как волк. Я сходил за сосисками и яйцами, и пока он мылся, фройляйн Шрёдер приготовила ему поесть. Потом мы посидели все вместе у меня в комнате. Отто курил сигарету за сигаретой; он был весь на нервах, и спокойно ему не сиделось. Его одежда пообносилась, а воротник свитера и вовсе расползся. Черты лица запали. Теперь он выглядел совершенно взрослым человеком, как будто прибавил по меньшей мере лет пять.

Фройляйн Шрёдер заставила его снять свитер. Она чинила его, пока мы с ним говорили, а в паузах вставляла: «Да что вы говорите? Только подумать… как у них на такое рука поднимается! Нет, скажите на милость!»

Отто сказал нам, что он в бегах вот уже две недели. Две ночи спустя после того, как подожгли Рейхстаг, его старый враг, Вернер Вальдов, пришел, чтобы его «арестовать», захватив с собой еще шестерых штурмовиков из своего отряда. Слово «арест» Отто произносил безо всякого намека на иронию; судя по всему, ему оно казалось вполне уместным. «Сейчас многие сводят старые счеты», — добавил он, только и всего.

И тем не менее Отто удалось уйти через застекленную крышу, после того как он заехал одному из наци ногой в лицо. Они дважды стреляли в него, но промахнулись. С тех пор он и бродил по Берлину, днем спал, ночью шатался по улицам, опасаясь ночных налетов на квартиры. Первая неделя прошла, в общем, не так уж и плохо; его укрывали товарищи и передавали затем с рук на руки. Но теперь это слишком рискованно. Слишком многие уже убиты или попали в концентрационные лагеря. Теперь ему удается поспать только иногда, прикорнув на лавочке в парке. Но по-настоящему отдохнуть не получается. Он постоянно должен быть начеку. Больше так нельзя. Назавтра он намерен убраться из Берлина. Попытается пробраться в Саар. Кто-то сказал ему, что там проще всего перебраться через границу. Опасно, конечно, но все лучше, чем здесь оказаться за решеткой.

Я спросил, что сталось с Анни. Отто не знал. Он слышал, что она теперь снова с Вернером Бальдовом. А чего еще от нее ожидать? Он даже и обиды на нее не держал: ему было все равно. А Ольга? Ну, с Ольгой-то все в порядке. Замечательная деловая женщина, ей удалось не подпасть под чистку благодаря заступничеству одного из постоянных клиентов, важного нацистского чиновника. Там сейчас совсем другая публика. За ее будущее можно не опасаться.

Отто слышал про Байера.

— Говорят, Тельмана тоже убили. И Ренна.[58] Junge, Junge…[59]

Мы обменялись слухами об известных людях. После каждого имени фройляйн Шрёдер качала головой и тихонько причитала. Она так искренне расстраивалась, что вам бы и в голову не пришло, что большую часть этих фамилий она слышит в первый раз в жизни.

Разговор сам собой перешел на Артура. Мы показали Отто открытки, которые он прислал нам обоим всего неделю назад из Тампико. Отто разглядывал их в совершеннейшем восторге.

— Наверное, и там не оставляет работы?

— Какой работы?

— Партийной, конечно!

— Ах да, — поспешно согласился я. — Конечно, как же еще.

— Повезло ему, что он так вовремя уехал, ведь правда?

— Да… определенно повезло.

Глаза у Отто загорелись:

— Побольше бы нам в партии таких людей, как Артур. Как хочешь, а он был настоящий оратор!

Его восторженность взяла фройляйн Шрёдер за душу. В глазах у нее стояли слезы:

— Помяните мое слово, из всех, кого я знала, герр Норрис был самый лучший, самый достойный человек. Самый настоящий джентльмен.

Мы помолчали. В сумеречной комнате мы почтили Артура благодарственной, благоговейной паузой. Потом Отто продолжил с совершеннейшей убежденностью:

— Знаешь, что я думаю? Он там работает на нас, пропагандой занимается, собирает деньги; вот увидишь, настанет день, и он вернется. Вот тогда-то Гитлеру и всей его компании придется держать ухо востро…