Язык бы Мессингу отрезать!!
Еско подозрительно уставился на меня.
— Он сжег фанерный завод. Чекисты вышло на след. Конец был неизбежен. Отец хотел любой ценой спасти меня. Для этого он передал мне заранее приготовленные документы, такие чистые, что не подкопаешься, и приказал начать новую жизнь. Он дал мне явку в Москве, которой я мог воспользоваться только в крайнем случае.
Я ушел из института и на время исчез из Москвы.
Опять в эфире промелькнуло знакомое женское лицо. Меня взяли сомнения — оно мало походило на лицо немецкой дамы.
— …спустя несколько месяцев я отправился в Одессу и там с новыми документами поступил в пехотное училище. Отучился полгода и в весной сорок первого меня взяли. Я до сих пор не могу понять, как они вышли на меня. В чем промах?! Документы безупречные, мне не надо было прикидываться советским, разве что…
Он задумался, потом, словно о чем-то догадавшись, проницательно глянул на меня и добавил.
— Я рассказываю то, что уже давным-давно оформлено в протоколах допросов. Что еще вы хотите услышать от меня?
— Я верю вам, Алекс, — ответил я. — Мне не нужно знать подробности. Но вы в растерянности, вам не по себе. Поверьте, мне тоже! По правилам этой безумной игры вас уже не должно быть на белом свете. Этот разговор в принципе не должен был состояться!
Далее по-немецки, на волнах телепатического эфира я индуцировал в сторону Алекса.
«Вы не доверяете (мне), но (могу ли) я доверять вам? Возможно, это провокация красных? Они (уже пытались) подловить Мессинга на (какой-нибудь) антисоветчине. (Пытались приписать) умысел на психический теракт. Говорите вслух, не молчите!!! Почему вас оставили в живых?».
Он с непривычки брякнул.
— Вы хотите знать, почему меня не расстреляли?
«Тише, молодой человек! Осторожнее!!»
Теперь пришла моя очередь закурить.
«Знать хочу, — сообщил я, — (но только) правду. Это понятно?»
«Да», — ответил он и наглухо закрылся.
Некоторое время мы играли в молчанку. Время стремительно убывало, а результата не было.
Я заговорил вслух.
— Послушайте, молодой человек. Вы видите перед собой человека, который лучше любого лекаря способен излечить вас от такой заразы как хандра. А также от верности долгу и прочих смертельно- идеальных бацилл, не дающих покоя людям. Я готов помочь вам обрести твердость духа и веру в цель. Что вас мучает? Страх?
Генрих отрывисто кивнул.
— Калибр страха не приемлем?
Еще подтверждающий кивок.
— Вам грозит расстрел?
Кивок.
— Вам предлагают свободу, если вы что-то исполните?
— Амнистию и сносные условия существования. Меня мобилизуют в трудовую армию. Это считается полупрощением.
— Выбор для вас мучителен? Вы не желаете ощущать себя предателем?
— Мне предлагают работать против Германии. Правда, они хитрецы — утверждают, что работать я буду не против Германии, а против преступного режима Гитлера.
Я сразу распознал почерк Трущева, но разве Николай Михайлович был не прав, играя такого рода «измами»?
Парень был мне симпатичен, его трудности являлись отражением тех испытаний, которые пришлось преодолеть мне. Я не мог оставить его в беде.
Далее торопливый мысленный речитатив.
«Что (вас) смущает?»
«Они (не верят) мне».
«Что вы (хотите от) меня?»
«Чтобы они мне поверили».
«Убедите меня. (Говорите вслух). Убеждайте, убеждайте!!»
— После ареста меня из Одессы доставили на Лубянку. Здесь следователь сообщил, что отца взяли с поличным, приговорили к расстрелу за шпионаж, приговор приведен в исполнение. Если я не хочу последовать за ним, мне придется рассказать все как есть. Я рассказал все как есть, но особой надежды не питал. Статья у меня, сами понимаете, такая, что оставалось только ждать исполнения приговора. Когда на суде мне сунули десятку и даже не за измену родине, а по «пятьдесят восьмой-четыре» (оказание помощи международной буржуазии) и «пятьдесят восьмой-шесть» (собирание сведений несекретного характера), я решил, что мне необыкновенно повезло. Я долго не мог понять, в чем дело, пока не сменился следователь. Как оказалось, то, что мне накрутили, был только первый срок.
Допрос, который устроил мне новый следователь (передо мной явственно вплыл лицо Трущева), удивил меня странной направленностью вопросов. Следователя мало интересовали конкретные факты — адреса, явки, поездка в Челябинск. Куда больше его интересовали наши родственники в Германии, прежние друзья отца. Он расспрашивал о поместье, которое отец продал в двадцать пятом, интересовался фабрикой, нашей городской квартирой в Дюссельдорфе.
Я отвечал как можно более подробно. Рисовал схемы расположения мебели, называл уменьшительные имена, которыми мами награждала служанок. Я в точности описал им баронский герб нашего рода. Догадка посетила меня, когда ко мне в камеру подсадили молодого человека одинаковой со мной наружности…
— То есть?
— Мы были похожи, как две капли воды. У близнецов больше различий, чем у меня с этим русским парнем. Правда, со временем, приглядевшись, я обнаружилось, что и подбородок у него выдается не так, как у меня, и разрез носа, и ухватки чужие, и ведет себя он несколько иначе. Но это было потом, а за то время, что он провел со мной в камере, он усердно старался стать таким как я. Он изо всех сил старался превратиться в Алекса-Еско фон Шееля. Это открыло мне глаза — его готовят на мое место. Это давало мне шанс.
— Шанс? — не понял я.
Я многого не мог понять, но, прежде всего, какое отношение имела ко мне эта захватывающая история? С какой стати Лаврентий Павлович вспомнил обо Мессинге? Ну, было упоминание о нем в показаниях этого заключенного, подробно рассказавшего о своем детстве. Ну, вспомнил Шеель о моем выступлении в Одессе — и что? Какую цель преследовал Лаврентий Павлович, приглашая Мессинга? Нет ли в этом приглашении второго дна? Наркомвнудел на все способен, я был уверен в этом, так что ухо следовало держать востро.
— Естественно, — подтвердил Генрих. — В конце ноября сорок первого меня дернули из камеры и сунули в лагерь. На прощание следователь доверительно предупредил — вы неглупый человек, Шеель, и должны понимать, если с вашим визави на той стороне что-то случится, вас ждет суровое наказание. Другими словами, операция началась.
Алекс вслух грубо выругался по-русски-немецки.
— Schei?e, schei?e и еще раз шайзе[73], вашу мать! Подавиться вам колом в глотке!
Далее на немецком мысленном торопливо пожаловался.
«(Сталинский) лагерь хуже (любого наказания), тем более (тот, в котором) я очутился».
«Чем (же он) страшен?»
«Вы никогда (не бывали) в лагерях?»
«Нет».
