Настроение у пассажиров было приподнятое. Я впервые видал так много техники, столько молодых бравых, одетых в воинскую форму парней. Казалось, эта сила способна сокрушить любого врага. В вагоне только и разговоров было об успешно начавшемся наступлении под Харьковом. В ожидании скорого изгнания фашистов я пристрастился к чтению газет. Там было много занятного — в одном из номеров «Правды», например, мне попалась заметка о патриотическом поступке пасечника Трофима Лыськова, на собственные средства купившего внуку боевой самолет. На фотографии был изображен внук в летном шлеме в обнимку с седобородым дедом. Какие еще нужны свидетельства, чтобы подтвердить единство партии и народа?
По ночам, под гнетом энтузиазма и оживших надежд я никак не мог заснуть — прислушивался к перестуку колес и перебирал в уме события последних месяцев. Жизнь налаживалась. Мне было чем гордиться. Мессинг не сидел без дела. Он тоже внес свой вклад в приближение победы. Я не переоценивал его, и все же из проделанного на Лубянке вытекал вполне логичный вывод — человеку, способствовавшему успешному завершению операции «Близнец», пусть даже он лжепровидец из лжепровидцев, можно доверять, а это означало надежный тыл и возможность без страха смотреть в будущее.
Это много значило для бедняги-шнорера!
В доверительных отношениях с советской властью были и смешные моменты, например, просьба генерала Панфилова помочь облапошить поляков и погнать их на фронт не где-нибудь в Италии или африканской пустыне, а здесь, под Москвой. Такого рода фантастические мечты ничего, кроме улыбки, не вызывали, тем не менее, обещание Берии, что со мной свяжутся, являлась фактом, на который теперь можно было опереться.
Перспективы открывались самые радужные. Я все-таки стал «своим»! О том, по мнению Трущева, свидетельствовала грубость и тыканье наркомвнудела. В ответ на мое слабое негодование Николай Михайлович объяснил — «вам не обижаться, а радоваться надо». Оказывается, нарком позволял себе грубить исключительно со «своими». В отношении рядовых сотрудников он, как, впрочем, и все руководство страны, всегда был предельно вежлив, правда, не без суровости.
Что касается фон Шееля, ясно, что встреча с Мессингом пошла ему на пользу. Мало того, что знаменитый магик и чародей спас его от расстрела, он помог отыскать принцессу. Невозможное оказалось возможным — заколдованный принц с помощью доброго волшебника сумел разрушить злые чары и найти свое место в строю.
Где-то он сейчас, наш добрый молодец Алекс-Еско фон Шеель? Вероятно, его тоже ждет награда, а затем новое задание? Оно потребует от него необычайной стойкости духа и незаурядной остроты ума. Он будет на волосок от смерти, но сумеет выйти сухим из воды…
До самой Волги я без конца пересказывал про себя эту волшебную сказку со счастливым концом, ведь в далеком послевоенном будущем я воочию зрил Алекса-Еско. Он сохранил жизнь, поседел, набрался ума-разума.
Что ни говори, игра удалась, если даже при этом доброму волшебнику пришлось чуть-чуть поступиться дистанцией между собой и миром. Правда, ближе к Новосибирску, когда в газетах начали печатать какую-то невнятную чушь насчет тяжелых боев на юге страны, и по вагонам поползли тревожные слухи, что немцы окружили наших в районе Харькова, потеряно громадное количество техники и многие попали в плен, я, переживая в душе за пленных, уже не так снисходительно относился к Мессингу и способу, с помощью которого ему удалось мобилизовать молодого Шееля на борьбу с фашизмом.
Из поднебесья ретроспективно каюсь — мне бы тогда прислушаться к досаждавшим сомнениям. Мне бы тогда задуматься о скоропостижно скончавшейся дистанции между мной и большими чинами, но головокружение от успехов оказалось настолько сильным, ожидание награды настолько хмельным, что Мессинг утратил бдительность. По совету подыгравших мне «измов» я отыскал безупречную, как мне показалось, формулу для оправдания любых сомнительных поступков — если в будущем обнаружится, что субъект психологического опыта жив и здоров, значит, к нему, нынешнему, можно применять любые меры воздействия.
— Удачный ход! — подметил мой соавтор. — Свежак!.. В нем даже есть какой-то сюр. Если не считать, что именно с такого рода восторгов начинается паломничество в страну «измов?
Что можно ответить на эти обывательские, не считающиеся с трудностями, переживаемыми страной, обвинения?
Но все по порядку.
Уверенность в том, что его признали «своим» и ему можно грубить, вдохновило Мессинга на еще более несуразную глупость — по приезду в Новосибирск он вступил в спор со Степаном Антоновичем Трофимчуком, секретарем нашей партячейки.
Степан Антонович был опытный хозяйственник, с прочными связями в городских партийных органах, имевший необъяснимое пристрастие к таким словечкам и выражениям как «сурьезно», «ндравиться», «по-деловому разрубить вопрос», «это вам не как-нибудь», «на двурушников мы смотрим сквозь клизму презрения». Я имел неосторожность указать этому горластому и напористому активисту, что на врагов следует глядеть не через
Но роковую ошибку я совершил, когда поинтересовался, почему вы, Степан Антонович, не на фронте?
— У меня бронь! — заявил Трофимчук. — Я нужен в тылу!
От дальнейших объяснений он уклонился.
Сразу после возвращения из Москвы директор бюро объявил, что на ближайший понедельник назначено заседание коллектива, посвященное мерам по оказанию помощи фронту. Тема была благородная, однако приехав в контору в назначенный час, я обнаружил, что этот вопрос начальники собрались обсудить со мной одним. Других приглашенных не было.
Мне бы, провидцу, сразу догадаться о чем пойдет речь, тогда я, может, успел бы подготовиться — обратился бы в местное управление НКВД за справкой, что, мол, Мессинг Вольф Григорьевич выполнял важное правительственное задание, но кто мог знать, что мое руководство больше всего интересуется не помощью фронту, а финансовой стороной моих психологических опытов.
Директор конторы первым бросился в атаку.
— В тот момент, когда вся страна истекает кровью, вы устраиваете себе липовые командировки? Где вы были, товарищ Мессинг? Почему от вас не поступало переводов? Вы устраиваете левые концерты в то время, когда у нас горит финплан? В военное время это пахнет трибуналом, товарищ Мессинг!
— Какие левые концерты? Вы в своем уме?..
Трофимчук не любил ходить вокруг да около, он сразу внес ясность.
— Мы-то в своем, а вот насчет вас, Вольф Григорьевич, есть сомнения, чем вы там занимались в столицах! Мы тут получили сигнал, что в Москве вы вели себя, прямо скажем, не как-нибудь…
Его мысли были передо мной как на ладони. Чтобы придать весомость предъявленным мне обвинениям он организовал донос на меня от одного из самых бездарных гармонистов местного ансамбля народного танца. Другого такого не знавшего нот и вечно пьяного профессионального музыканта я своей жизни не встречал.
С высоты четырнадцатого этажа сообщаю, с первых дней моего пребывания в Новосибирске, мне стало ясно, что Мессингу здесь никогда не стать «своим». Мне грубили, обдирали как липку, меня в конец замордовали пожертвованиями. Правда, в первое время директор бюро старался держаться в рамках. Ему, как никому другому, было ясно, что содрать с других финплан было практически невозможно. Концертных ставок тогда не было, гонорар выплачивали с процента выручки. Процент был небольшой, но на жизнь хватало, весь остальной доход шел на счета гастрольного бюро. Другим словами, мы все жили с количества зрителей. Понятно, что зрителей у меня хватало, чего не скажешь о других солистах нашей конторы. Возможно, поэтому с меня постоянно выдирали процент то на оборонный заем, то на помощь фронту, то на обустройство пострадавших от войны детей. Этих подписных листов было не счесть. Я не против сирот или помощи фронту, но почему-то выходило, что всю финансовую нагрузку нес я один. В моем негодовании, конечно, присутствовал мелкобуржуазный элемент, но хотелось бы больше социальной справедливости в самой справедливой на свете стране!
Сначала я мирился с незаконными поборами, в начале войны меня пугала всякая, даже самая
