слава, неужто дождались! Я лично не верил, что большевики опомнятся и призовут нас. Куда им без поляков? Разве они, холера ясна, способны без нашей подмоги сдержать швабов? А вы, пан Мессинг, докончь едже?
— Тоже до Ташкенту.
— И вы с нами? — изумился Поплавский.
— Ни войско. Для строя я теперь не годен. На гастроли.
— Как же, наслышаны. Вы теперь большой человек, пан Мессинг. На Ойчизну не тянет?
— Где она, Ойчизна? Где неподлеглость? Под швабами. А золхен вэй, пан Поплавский, что они сделали с моими папой и мамой, с моими любимыми братьями, язык сказать не поворачивается. Навещу свою Гуру после освобождения. На вас, пан Поплавский, одна надежда.
Майор пригладил усы и подмигнул.
— Это мы еще посмотрим, пустить ли вас до Вислы или, как говорят москали, дать пинка. Шучу.
Удивительно, но решимость пана Поплавского немедленно вступить в бой не разделяли два подсевших к нам где-то после Рубцовска офицера. Оба были наряжены в какие-то лохмотья, когда-то бывшие шинелями, но представились вполне по военному, с вскидыванием двух пальцев к виску, с пристукиванием каблуков.
— Подполковник Климец.
— Ротмистр Рудницкий.
У Климеца на ногах были драные валенки, а Рудницкий был обут во что-то, издали напоминающее галоши.
Теперь наше купе оказалось в полном составе.
Первое время новые соседи держались отчужденно, но постепенно дорога сблизила нас. Поспособствовал общению и майор Поплавский, представивший меня как исправного служаку и непростого «малого», сумевшего обвести вокруг пальца самого Пилсудского.
С маршала все и началось.
О личности и деяниях маршала Пилсудского можно услышать разные мнения, но тот поток ненависти, который извергли на него все трое офицеров, сразил меня наповал. Самого маршала они иначе как «старым дуралеем» не называли, а его окружение исключительно «кликой Пилсудского».
Я никак не мог понять причину такой нетерпимости в отношении пусть и неоднозначного, но все- таки незаурядного человека. Только спустя пару дней (наш поезд, пропуская воинские эшелоны и товарные составы двигался с долгими остановками) мне пришло в голову — может, причина в том, что мои бывшие соотечественники столько натерпелись за эти годы, что стремление найти козла отпущения превратилось в жгучую национальную идею. Понятно, во всем были виноваты большевики». Как сказал Климец: «Вшистке червони — исчадья пекла!»[77] Свою точку зрения он подкрепил небесспорной оценкой их внутренней сути. Кто ест большевики? То порождение вселенского зла! Именно Москва виновата в том, что Гитлер захватил Европу. Без помощи Москвы местным красным не удалось бы разложить французский тыл. После тoго германцам оставалось только прийти и взять прекрасную Францию голыми руками.
Ротмистр Рудницкий поддержал его.
Впрочем, от панов доставалось всем, кто не был поляком. По их словам выходило что отсталость армии, неготовность к войне, засилье политиканов — во всем этом, помимо «пшеклентых» большевиков, виноваты, внутренние враги — евреи и «клика Пилсудского». Этот старый дуралей вместо того, чтобы повторить поход на Киев, заключил договор с Кремлем. Что мы имеем в результате? В тридцать девятом, в тот самый момент, когда польская армия была готова перейти в контрнаступление и перебить хребет спесивым германцам, москали своей подножкой повалили «наших храбрецов» на землю.
Это был факт и с ним приходится считаться.
Я никак не мог принять такую логику и сначала пытался возразить, но меня вежливо, но жестко поставили на место — рядовым в присутствии офицеров следует помалкивать и без напоминаний бегать за кипятком. Правда, после того, как Мессинг, не выдержав вида и запаха драных валенок и галош, на каком- то глухом полустанке сторговался насчет сапог и подарил их соседям по паре, они уже более благосклонно относились к известному артисту, прославившему на чужбине польское имя.
Мои соседи, даже Поплавский, были единодушны — судя по сводкам, красным скоро каюк. Удивительно, но успехи немцев их тоже не радовали. Рудницкий и Климец сокрушались — пусть они бы подольше убивали друг друга.
Офицеры вели бесконечные дискуссии на тему сроков падения Москвы и капитулирует ли Сталин после захвата Сталинграда? Я отважился вставить проверенное в
В этом стратеги согласились с Мессингом.
— Но такая перспектива ставит вопрос о сроках окончания войны, — задался вопросом Рудницкий. — А также о том, как скоро западные союзники обеспечат восстановление Речи Посполитой «от можа и до можа»?
Этого хватило еще на день пути.
Мне показалась небезынтересной их оценка поступка генерала Власова, по слухам перебежавшего к немцам. Все трое резко осуждали предателя. Я же, припомнив свой прогноз на даче Сталина, со своей стороны поддакивал в том смысле, что кремлевскому хозяину следовало лучше изучать кадры.
Рудницкий поморщился.
— Какое нам дело до красных, пан Мессинг! Пусть кремлевский тиран сам разбирается со своими генералами. Наше дело сторона. Неужели вы всерьез полагаете, что кто-то из поляков согласится класть свои головы в России? Случай с Власовым интересен тем, что свидетельствует о непрочности сталинского режима. Он несомненно трещит по всем швам. Неужели вы полагаете, что поляки согласятся подпереть его своими штыками?! Нам в России делать нечего.
Для меня это была неожиданная точка зрения. Мнение Рудницкого и примкнувшего Климеца впрямую противоречило желанию тех моих бывших соотечественников, кто явился на мое выступление в Новосибирске. Там тоже хватало гневных упреков и обвинений по отношению к «москалям», но те поляки, с которыми я общался, понимали — судьба войны решается в России, следовательно, путь домой начинался под Сталинградом. Это я мог понять, а заявление Рудницкого смущало меня каким-то запредельным, не от мира сего политиканством.
Я поинтересовался.
— Но, пан Рудницкий, где же вы собираетесь воевать с фашистами?
— Где угодно. Например, на Западном фронте.
— То есть, вы готовы покинуть Россию в самый трудный для нее момент?
— Что значит, готовы? Андерс уже формирует эшелоны до Красноводска, оттуда морем в Иран. Этот вопрос уже решен.
Это звучало настолько невероятно, что я не удержался от возгласа.
— И Сталин согласился?!
— У него не было выбора. Черчилль и Рузвельт пригрозили ему прекращением поставок оружия и продовольствия.
Последнюю, пронизанную неизбывным польским гонором, фразу я пропустил мимо ушей. Чтобы по такому пустяковому поводу союзники решились рассориться с кремлевским балабосом? Как же, ждите! Я попытался привлечь их внимание к суровой реальности.
— Но в таком случае вы развязываете Сталину руки!
— Каким это образом? — засмеялся ротмистр.
Что я мог сказать ему? В чем Мессинг мог убедить этого ослепленного злобой патриота, пусть даже мне еще пару лет назад удалось проведать, что немцы дойдут до Сталинграда и отсюда покатятся на запад. Не пройдет и двух лет, как красные будут поить коней из Вислы.
Предупредить, что Варшава сгорит в огне их бесплодного фантазирования? Разве они поверят? Разве рядовой, тем более еврей, в силах судить о хитроумности высшего польского расчета? Но и оставить их в неведении относительно судьбы Польши мне совесть не позволила. Пусть потом не говорят, что были слепы, что поддались искушению гордыни, что за деревьями не увидали леса.
