развалины средневекового замка, который принадлежал когда-то итальянской королеве. О ней рассказывают такую историю…
— Молчать!! — закричал Ермаков.
Абраша охотно подчинился.
Ермаков долго переводил взгляд с Калинского на Мессинга и обратно, словно пытаясь отыскать подвох. Никаких следов сговора заметно не было. Калинский мило улыбался, я внимательно слушал его.
Наконец Мессинг позволил себе нарушить тишину. Он подтвердил показания свидетеля и попросил занести его слова в протокол.
— Я сейчас тебе занесу. Такое занесу… Все, разговор закончен.
Через два дня очную ставку повторили, но уже в присутствии Гобулова, Айвазяна и Гнилощукина с битой. На этот раз Калинский вел себя куда более нервно. Когда его ввели в камеру, Абраша бросил на меня перепуганный взгляд такого калибра, что стало ясно — Гнилощукин поработал с ним по полной программе. Об этом свидетельствовал и обширный, густо запудренный кровоподтек под глазом.
Усевшись на предложенный ему стул, Калинский отвел глаза в сторону и больше старался не смотреть на меня. Видимо, начальство запретило ему смотреть мне в глаза. Наивные люди, они полагали, что Мессингу нужен чей-то взгляд?
Как только Ермаков официально приступил к допросу, Калинский расслабился, заулыбался. Гобулов что-то почувствовал и попытался прервать допрос, однако не успел. Калинский на вопрос, склонял ли подследственный Мессинг присутствующего здесь Абрама Калинского к измене родине, Абраша членораздельно ответил.
— Нет.
Про Черск и итальянскую королеву ему досказать не дали.
Увели.
Гобулов подошел ко мне и, склонившись, заглянул в глаза.
— Значит, вот ты какую штуку выдумал? Ну, смотри…
Я потребовал.
— Прошу вызвать на очную ставку Берию Лаврентия Павловича. Он подтвердит, что никакого умысла на побег у меня не было, а все что случилось на границе — умело подстроенная провокация.
— Провокация, говоришь?..
Он начал отводить руку назад.
Я предупредил.
— Ударишь, погибнешь. Вместе с братом. Я доложу Меркулову, он давно под тебя копает.
Не знаю, то ли мой пронзительный взгляд, то ли более высшие соображения удержали Гобулова от применения силы. Он густо сплюнул мне на грудь и вышел из кабинета.
Я обратился к Ермакову.
— Прошу устроить очную ставку с доставившим меня в запретную зону летчиком, а также с вами.
— Со мной? — откровенно перепугался Ермаков.
Айвазян удивленно уставился на него — видно, и до него дошел страх, который изнутри оглоушил майора Ермакова.
Я повернулся к нему и предупредил.
— Не радуйся, Айвазян. Гражданин Ермаков доживет до старости, получит хорошую пенсию, будет высаживать цветы на дачном участке, а вот ты через десять лет сгниешь в земле. Тебя расстреляют, хороший мой..
Ужас, который испытал капитан Айваязн, словами не описать. Он выпучил глаза, открыл рот и уставился на меня как на заговорившего грязного ишака. Ермаков в свою очередь едва сумел скрыть довольную ухмылку, и в это мгновение меня замкнуло — в его лице Мессинг приобрел надежного союзника. Ермакова послали в Ташкент из центрального аппарата, из наркомата госбезопасности. Он был в подчинении у Меркулова и был приставлен к Гобулову для надзора. Близость к власти всегда заметно расширяет кругозор, и, по-видимому, Ермаков что-то слыхал обо мне. Тогда непонятно, почему он в такой грубой форме пару месяцев назад пытался привлечь меня к сотрудничеству? Что двигало им — чекистская совесть или неразвитость ума? Скорее всего, его назначили ответственным за работу с поляками, и он поспешил отличиться. В любом случае спустя два месяца он уже иначе оценивал перспективы использования Мессинга на службе родине. Ему первому пришло в голову, что новосибирские коллеги были в чем-то правы, пытаясь побыстрее избавиться от этого безумного шарлатана. Конечно, рассчитывать на Ермакова в схватке с Гобуловым бессмысленно, против наркома он не пойдет, но с моей помощью следствие затянуть может. Он сегодня же капнет в Москву о том, что случилось на очной ставке с Калинским.
Очник с негодяем-летчиком Гобулов решил провести лично.
Ничего нового для подтверждения вины этот допрос тоже не дал. Летчик сначала заявил, что Мессинг порядочный человек. Потом начал бить себя в грудь — никакого пистолета он не видал! Ни в какую заграницу Мессинг бежать не собирался. Мессинг, добрейшей души человек, на прощание подарил ему тридцать тысяч рублей.
Гобулов швырнул в него ручку, потом чернильницу — измазались оба, — затем приказал увести летуна и погрозил мне кулаком.
— Хотел пообщаться с Гнилощукиным? Это мы устроим.
Нарком торжествовал недолго — до того момента, когда прибежавший в его кабинет Гнилощукин закричал с порога, что он ни при чем, что «эта местечковая морда» сама завязала узлом руку.
Комиссар ГБ, ошарашенный самим фактом нарушения субординации — подчиненный без доклада ворвался к нему кабинет, — встал, вышел из-за стола, не спеша приблизился к Гнилощукину и с угрозой спросил.
— Соображаешь, что говоришь? Я же сказал, без членовредительства. Я же сказал, без выражений. На фронт захотел?
— Сами посмотрите, — плаксиво ответил Гнилощукин.
— Хорошо, я посмотрю. Я обязательно посмотрю.
Они спустились в подвал, вошли в известную камеру, где обстановки было только стол на толстых ножках и массивный табурет.
Я успел подготовиться и сразу дал установку. Оба вздрогнули, Гнилощукина даже качнуло. Оба замедленно, в ногу, подошли ко мне и уставились на мою левую руку.
— Как это? — не поверил своим глазам Гобулов. — Как ты посмел, сволочь, завязать руку узлом?[91]
— Это не я! — начал оправдываться Мессинг. — Это Гнилощукин!..
Тот, не стесняясь начальства, завопил.
— Что ты несешь, троцкистская морда!.. Я к твой грабке пальцем не прикоснулся.
Обиженный Мессинг заплакал, да так горько, с таким надрывом, с каким выли евреи, которых в эту минуту перед отправкой в Освенцим заталкивали в товарные вагоны в Варшавском гетто.
— Как мне жить? Чем я буду на кусок хлеба зарабатывать. Подлый палач завязал мне руку узлом и развязывать не хочет.
Гобулов, пытаясь справиться с бесовским наваждением, прислушался к подспудно истекающей мысли — этого не может быть, это происки хитрожопого прониры. Затем комиссар все-таки решил поверить своим глазам.
Левая рука подследственного возле локтя была и вправду завязана на узел, причем пальцы шевелились, сама конечность двигалась — Гобулов поднял ее, опустил. Никаких следов крови или переломов.
Осмысливая увиденное, он тихо приказал Гнилощукину.
— Развяжи!
Гнилощукин завыл — мы завыли с ним в два голоса. Наконец гэбист отважился приблизиться ко мне,
