на берегу океана.
— Отличная мысль. У кого ты одолжил машину?
— У одного знакомого.
Весь долгий путь через Бруклин он был погружен в себя и практически с ней не говорил. Ведя машину одной рукой, вторую он использовал для забавы: раз за разом оттягивал пальцем нижнюю губу, а затем отпускал. Она надеялась, что в ресторане они сядут рядом и он ее обнимет, что они смогут перешептываться и валять дурака, а в результате они оказались по разные стороны большого стола посреди зала, пол которого был посыпан опилками.
— Тут где-нибудь можно после ужина потанцевать? — спросила она.
— Даже не знаю, — ответил он с полным ртом лобстера.
Обратно она ехала с ощущением тяжести в желудке — жареный картофель оказался слишком жирным, — и опять Ларе словно воды в рот набрал, пока они не остановились возле ее дома. И тогда, в наступившей тишине, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, он сказал:
— Эмили, я думаю, нам не стоит больше встречаться.
— Не думаешь? Почему?
— Потому что я должен быть верен своей природе. Ты очень милая, и нам было хорошо, но я должен считаться со своими потребностями.
— Я тебя никак не связываю, Ларе. Ты свободен в своих…
— Я и не говорил, что ты меня связываешь. Я просто сказал, что должен быть верен своей… Послушай, у меня кто-то есть.
— Вот как? И кто же она?
— Это не «она», — он словно успокаивал ее, — это мужчина. Видишь ли, я бисексуал.
Во рту у нее вдруг пересохло.
— Ты гомосексуалист?
— Скажешь тоже! Уж тебе ли не знать. Я бисексуал.
— Разве это не одно и то же?
— Конечно, нет.
— Но женщины нравятся тебе больше, чем мужчины?
— Мне нравятся все. С тобой был один опыт, теперь будет другой.
— Ясно.
И когда уже она перестанет говорить «ясно», притом что ей ничего не ясно?
Он проводил ее до парадного. Они стояли лицом к лицу, на небольшом расстоянии.
— Мне жаль, что все так закончилось. — Держа одну руку на бедре, он повернулся в сторону улицы, чтобы дать ей возможность полюбоваться своим профилем; даже в этом жутком костюме он больше, чем когда-либо, напоминал микеланджеловского Давида.
— Прощай, Ларс, — сказала она.
Всё, никакого секса, зареклась она, молотя кулаком по подушке. Она будет знакомиться с мужчинами, ходить на свидания, шутить и танцевать, делать все, что полагается, но никакого секса — во всяком случае, пока у нее не будет стопроцентной уверенности.
Свое обещание она нарушила в ноябре с воинственно настроенным студентом-правоведом левых убеждений, а потом еще раз, в феврале, с остроумным барабанщиком из джазового оркестра. Студент- правовед перестал ей звонить, назвав ее «идеологически нечистой», а у барабанщика, как выяснилось, были еще три девушки.
Наступила весна. Близилось окончание учебы с туманными перспективами, а также конец психоаналитической ссылки Эндрю Кроуфорда.
— Эмили? — как-то вечером раздался в трубке его голос. — Ты одна?
— Да. Привет, Эндрю.
— Ты не поверишь, сколько раз я начинал набирать этот номер и вешал трубку. Но ты действительно на месте. Я действительно говорю с тобой. Послушай, прежде чем я продолжу, я должен тебя спросить. Ты… у тебя кто-то есть?
— Нет.
— Невероятно. Я на это почти не надеялся.
На следующий день они встретились в Вест-Энде.
— Два пива, — сказал он официанту. — Нет, подождите. Два сухих, суперсухих мартини.
Он не изменился, ну разве что немного погрузнел; лицо его оживилось от некоторой взвинченности.
— Нет ничего скучнее психоаналитических подробностей, — начал он, — поэтому я тебя от них избавлю. Замечу лишь, что это был потрясающий опыт. Трудный, болезненный — не то слово! — но потрясающий. Мне могут потребоваться годы, но я уже преодолел первый барьер и чувствую себя гораздо лучше. Мне уже не мерещатся всюду чудовища. Впервые в жизни, кажется, я знаю, кто я.
— Эндрю, это же замечательно.
Он сделал жадный глоток мартини и с выдохом откинулся на спинку сиденья, а рука соскользнула к ее бедру.
— А ты? — спросил он. — Как прошел год для тебя?
— Не знаю, что сказать. Год как год.
— Я поклялся, что не стану задавать вопросов, но, когда моя ладонь ласкает это шикарное бедро, трудно удержаться. Сколько у тебя было романов?
— Три.
Он вздрогнул:
— Господи. Три. Я боялся, ты скажешь восемь или десять, но три — это даже хуже. Три подразумевает настоящие, серьезные романы. Это значит, что ты их любила.
— Я не знаю, что такое любовь, Эндрю. Я тебе уже говорила.
— Ты это говорила год назад. И сейчас не знаешь? Гм… это даже хорошо. Уже что-то. Поскольку я знаю, что такое любовь, я буду работать над тобой до тех пор, пока ты тоже не узнаешь. Ох, что я несу… «работать над тобой»… как будто я собираюсь… извини, ради бога.
— Тебе не за что извиняться.
— Ну да. Вот и доктор Гольдман говорит то же самое. «Вы всю жизнь только и делаете, что извиняетесь».
В тот вечер в греческом ресторане был выпит не один бокал мартини, а потом вино за ужином, и когда они наконец двинулись в сторону ее дома, Эндрю был уже пьяненький, и Эмили оставалось только гадать, плюс это или минус.
— Нас ждет главное спортивное событие года, — объявил он, когда они подходили к крыльцу. — Схватка за чемпионский титул. Претендент тренировался целый год — сумеет ли он продержаться на ринге в этот раз? После выпуска новостей смотрите первый раунд захватывающего…
— Эндрю, не надо. — Она обхватила его широкую спину. — Не говори глупостей. Мы просто поднимемся ко мне и займемся любовью.
— Все такая же милая, добрая и цветущая.
Они бились не один час, всё перепробовали, а результат тот же. И вот он сидел, обмякший, на краю постели, как проигравший боксер в углу ринга.
— Всё, — подытожил он. — Технический нокаут в четвертом раунде. Или уже в третьем? Победитель, сохранивший чемпионский титул, Эмили…
— Эндрю, не надо.
— Почему? Я пытаюсь обратить это в шутку. По крайней мере, спортивные журналисты напишут, что я встретил поражение достойно.
Следующая ночь стала для него победной, пусть и не идеальной — она так и не сумела по- настоящему откликнуться на его ласки, — но автор какого-нибудь руководства по занятию сексом выставил бы ему оценку «удовлетворительно».
— О Эмили, — заговорил он, отдышавшись. — Так бы в нашу первую ночь… сколько ужасных, бесплодных…
