— Отвела твоего коня в конюшню.
— А кто тебя просил?
— Я же всегда так делала.
— А теперь будет не так. Я сейчас же поеду дальше.
— Даже не перекусишь? Не по вкусу тебе сало и булка? Избаловался, видно, на императорских харчах? Ну, ладно уж, сейчас я принесу тебе кое-что получше.
Клари открыла буфет и вынула оттуда тарелку с жареным цыплёнком. Она знала, что холодный жареный цыплёнок в сухарях — любимое лакомство табунщика.
— Это чьи объедки? — недоверчиво спросил Шандор.
— Если у тебя голова на плечах, то зачем спрашиваешь? В корчме бывают гости. Кто платит, тому и цыплят жарю.
— Значит, важные гости были здесь ночью?
— Да, важные: два господина из Вены и два — из Дебрецена. Веселились до двух часов ночи, а потом уехали. Если не веришь, вот тебе книга постояльцев, смотри.
— Да я и так поверю.
Табунщик принялся уписывать цыплёнка.
Большой серый кот, умывавшийся на лежанке, вдруг навострил уши, встал, потянулся, выгнул дугой спину и, спрыгнув на пол, подошёл к Шандору. Поточив коготки о голенища его сапог (словно измеряя, глубок ли будет снег зимой), он вскочил к нему на колени, сильно потёрся головой об его руку, затем улёгся и ласково замурлыкал.
— Видишь? Даже кошка к тебе ласкается.
— Так я же не спрашиваю её, на чьих коленях вчера она мурлыкала! Сколько с меня за эти объедки?
— Ничего. За них уже заплатил другой. Куда же ты так спешишь?
— На матайский хутор. Везу письмо доктору.
— Ты его дома не застанешь. В три часа утра он был здесь: искал приезжих господ и, узнав, что они уже уехали, отправился на своей бричке вслед за ними в замскую степь. Венские господа приехали купить гурт скота у дебреценских хозяев. Один из них конюший какого-то моравского графа — граф собрался там, у себя, разводить наш альфёлдский скот. А другой приезжий — художник, немец. Он меня зарисовал к себе в альбом, а потом и пастуха.
— Так и пастух был здесь?
— Ну, конечно, был; его послали проводить господ через хортобадьскую степь к замскому стойбищу.
— Странно только, что пастух ушёл отсюда часом позже, чем те господа, которых ему велели сопровождать.
— Да ну тебя! Ты допрашиваешь не хуже урядника. Ведь Ферко приходил проститься со мной: он уезжает из наших краёв, и мы больше никогда не увидимся с ним.
В подтверждение того, что она говорила правду, две блестящие слезинки навернулись у неё на глаза, как она ни старалась их скрыть. Табунщик не рассердился на неё за эти слёзы, ведь они были искренними, и, чтобы дать ей возможность вытереть глаза, отвернулся. Он взял в зубы трубку с коротким чубуком, как бы давая понять девушке, что сегодня отнюдь не намерен целоваться.
— Куда же это собрался пастух?
— Его нанимают в Моравию старшим гуртовщиком к тому стаду, которое сегодня отберут в замской степи. Там ему положено шестьсот форинтов годовых жалованья, довольствие и каменный дом. Да и уважать его будут, так как за венгерским гуртом может ухаживать только венгерский гуртовщик. В Моравии он настоящим барином заживёт.
— А ты не поедешь туда с Ферко? Не хочешь стать женой гуртовщика?
— Злой ты человек, знаешь ведь, что не поеду. Я, может, и поехала бы, если б не была привязана к этому степному хутору и к тебе. Ведь лишь тебя я люблю по-настоящему, и ты знаешь это! Я твоя раба.
— Ну, это ты только так говоришь, а сама отлично знаешь, что кого приворожила своими глазами, тот всё равно вернётся к тебе, хоть бы он уехал за тридевять земель. Ты, верно, поишь его зельем, которое заставляет думать о тебе. Ты зашила в его рукав прядь своих волос и притянешь его к себе, будь он даже на краю света. То же ты сделала и со мной. С тех пор как ты обожгла меня взглядом, я сам не свой.
— А разве я мало страдала по тебе? Разве заботилась я о том, что со мною будет? Разве не гадала на тебя в ночь под рождество? Разве не носила твоего шёлкового платка, хоть ты и не говорил ничего о свадьбе? Разве я не ревновала, когда ты танцевал с другой девушкой на праздничной ярмарке в Уйвароше или когда увивался вокруг разодетых молодок?
— Эх, вот если бы ты не прикалывала к его шляпе жёлтую розу!
— На, вот тебе другая такая же! Давай шляпу, и на ней тотчас будет роза.
— Нет! Мне нужна именно та роза, которую ты дала пастуху. И я не успокоюсь, покуда она не будет у меня.
Клари, умоляюще сложив руки, начала увещевать парня:
— Шандор! Голубчик мой! Не говори так! Я не хочу, чтобы вы поссорились из-за меня. Из-за какой-то жёлтой розы…
— Хочешь не хочешь, а этого не миновать. Если мы ещё раз встретимся, один из нас жив не будет.
— Так ты для этого заставил меня говорить правду? Ты ведь обещал не сердиться на меня.
— На тебя я не сержусь! Девушки — народ забывчивый, а вот мужчине забывать не положено.
— Видит бог, я тебя никогда не забывала.
— Как в песне поётся: «Каждый раз, кого б ни обнимала, о тебе, друг милый, вспоминала». Ну да ладно, а то будешь говорить, что у меня характер тяжёлый. Я к тебе не ссориться пришёл, а только напомнить тебе, что я ещё жив. Хотя ты бы только обрадовалась, если б я умер.
— Шандор! Ты хочешь, чтоб я отравилась спичками?
— Спичками? Вы, девушки, ничего умнее не можете придумать. Как попали в беду, так бегом к еврею за спичками. Высыпете в кофе три коробки — и крышка. А не лучше было бы сторонкой беду-то обойти?
— Не говори так. Когда я впервые встретилась с тобой, мы играли в игру «Я упала в колодец». И когда меня спросили, кто меня должен вытащить, я назвала твоё имя. Ведь тогда ты вытащил меня?
— Если б я знал, что не для себя тебя вытаскиваю… Эх! Давно это было! Тогда ещё не знали песни про мельницу в Дорожме…
— Ты привёз новую песню? — обрадовалась девушка и поближе подсела к парню. — Спой-ка, я тоже хочу её выучить.
Если парня можно уговорить спеть новую песню — значит, дело пошло на лад.
Шандор Дечи прислонился спиной к стене и, положив одну руку на шляпу, а другую на стол, затянул заунывную песню, мотив которой вполне соответствовал её словам:
Эта рождённая в степи песня напоминает перекати-поле, которое ветер гонит из края в край.
Девушка пыталась ему подпевать. Она сразу уловила мотив, а там, где она ошибалась, парень, помогая ей, пел громче сам. Так они делали и прежде: пели, вместе до тех пор, покуда не споются, а когда получалось, целовались — этим кончалась песня.
Но на сей раз Шандор Дечи взял в зубы свою дебреценскую трубку, прежде чем Клари успела закончить песню.
— Далась же тебе эта противная трубка, — обиделась девушка.
— Я, может, и сам противный?
— Вот это верно. Противный, нехороший. Таких, как ты, и на порог пускать не стоит.
Она легонько подтолкнула его локтем.
— Так зачем же ты увиваешься вокруг меня?
— Я увиваюсь? Очень ты мне нужен. Если б вас раздавали дюжинами, то я бы и тогда такого не выбрала. Я была глупа, слепа, когда полюбила тебя. Таких, как ты, я на каждом шагу могу найти.
Девушка так естественно разыграла ссору, что даже овчарка, и та была сбита с толку. Решив, что его хозяйка действительно сердится на этого нехорошего человека, пёс вскочил и громко залаял.
Клари рассмеялась.
Но парню было не до смеха. Погружённый в свои думы, он сидел, посасывая трубку, не только не горевшую, но даже не набитую табаком.
Тут девушка начала ласкаться к нему:
— Так, так, милый мой! Ты знаешь, какой ты красавец, и ни за что на свете не станешь улыбкой портить свою красоту. Если бы ты улыбнулся, твои чёрные, как жуки, глаза сощурились бы, алые губы искривились и всей бы твоей красоты как не бывало.
— Не за красоту платит мне город Дебрецен!
— Но я-то платила тебе за неё. Плохо, скажешь, платила? Мало тебе было?
— Слишком много, даже другому досталось.
— Ты опять о том же? Всё о той жёлтой розе? Ревнуешь своего приятеля. В чём он, бедный, виноват? Если в городе иной кавалер затоскует, к его услугам целый сад роз: белые, красные, жёлтые, чайные и каких только там нет. А горю деревенского парня, как поётся в песне, «только девушка крестьянская может помочь».
— Ты ещё защищаешь его?
— А кто же виноват? Девушка, которая поёт: «Знал бы он, помог бы он. Если б знал, помог бы!» — или парень, который понимает это?
— Ты, значит, берёшь на себя вину?
— Ты обещал простить меня.
— Я сдержу своё слово.
— Так будешь любить?
— Посмотрим.
— «Посмотрим» — это не обещанье.
— Я и сейчас люблю тебя.
