Но прекрасней весны не припомню. И молодёжь горела таким пылом, что, глядя на неё, забывали о своём возрасте старики.
Всё распустилось необыкновенно рано; уже в конце февраля зазеленели луга, рощи спешили опушиться и опериться, цветы отцвести. В начале мая завязи на яблонях были уже с орех и вместе с поздними фиалками на улицах торговали ранней черешней.
Вот как писал историк о молодёжи той поры: «Была она исполнена мыслей серьёзных, чувств патриотических, пылала жаждой свободы, возвышения народного. Новое, увлёкшее нацию направление со всеми его благородными чаяниями, всеми достоинствами и крайностями отозвалось в пылких, восприимчивых юных душах с силою особенною. Модное прежде легкомысленное времяпрепровождение, забавы пустые или разнузданные сменились чтением, накоплением знаний, усердным изучением событий. У людей совсем молодых явилось собственное мнение, выражаемое подчас с дерзновением поразительным».[101] Сказанному я могу лишь позавидовать: мне даже крох тех не досталось. В то золотое время был я ещё ребёнком.
Но в одну прекрасную майскую ночь всё прервалось, обратилось вспять. Зима, в пору своего могущества снисходительно позволивши тёплым ветеркам порезвиться в листве, поиграть с бубенчиками-бетами, вдруг с мстительной суровостью разделалась с пробудившимися было радостными надеждами. В какие-нибудь три дня всё поморозила, листка живого не оставила.
В один из этих зимних дней — самый холодный — Лоранд стоял под вечер в одиночестве у окна и глядел на улицу сквозь морозные узоры.
Морозом была схвачена и его душа.
Десять лет жизни, а потом смерть: предречено было роковой жеребьёвкой.
Десять лет: между семнадцатью и двадцатью семью годами. Самая прекрасная пора. Часто самые большие жизненные успехи достигаются в эту пору.
А что его ожидает?
Переполнявшая его жажда свободы, дерзкие начинания — и чрезмерная доверчивость, обернувшаяся предательством друга, леденящее дыхание зимы… к чему всё это привело?..
Все листья души облетели.
Жить только десять лет. Этого не изменить. Не милости же ждать от презренного врага, уж коли так угодно судьбе. Но с чего начать эти десять лет?
Быть может, с тюрьмы?
Ох, и долог покажется там этот срок (целых десять лет!), на первый взгляд такой небольшой (всего десять)!
Не лучше ль вообще этих томительных дней не дожидаться? Сказать року: твои — так бери их, не хочу быть у тебя жалким арендатором.
Дни, постылые, стылые дни!
Не лучше ли самому умереть вслед за омертвелой природой?
Но это заплаканное лицо там, дома! И эта белоснежная голова! Мать и бабушка.
Увы! Судьбы не избежать. Восьмое ложе для него уже постелено. Но до срока об этом никто не должен знать. А то как бы не пожалеть. Найдётся, кто опередит и займёт нишу до него. И для нового пришельца останется лишь ров кладбищенский.
Увядшая весна, охладелая юность! Что за нелепый оксюморон!
Лоранд устал думать о предстоящем. Будь что будет! Грянет или не грянет удар, свод всё равно рухнет, коли замковый камень вынут.
В комнате стало темно, но света он не зажигал. Только язычки пламени пробегали время от времени по тлеющему в камине жару, точно любопытствуя, есть ли ещё тут кто-нибудь живой.
И в этой полутьме вспомнились Лоранду ушедшие перед ним.
Олицетворяющая смерть мёртвая голова сама по себе наводит страх, жутко даже заглянуть в её пустые глазницы. А если ещё третья дыра зияет меж ними от пули, пущенной в лоб!
Вот когда открылись Лоранду ужасные страдания, которые испытывали все решавшие поднять руку на себя и завещавшие ему эту свою грустную участь. Меж какими могучими силами, божескими и дьявольскими, они разрывались!
Хоть бы скорее уж приходили.
Кто?
Да те, кто снимают плоды, посмевшие созреть до времени.
Уж лучше они, чем немые бледные тени в обагрённой кровью одежде. Уж лучше с лязгом, с громом входящие, высаживающие прикладами дверь, нежели бесшумно её отворяющие, неслышно подкрадывающиеся, прерывистым шёпотом зовущие: «Лоранд!»
— Ой! Кто там?..
Нет, не загробная тень, хотя и в белом одеянии. Хуже, много хуже: красивая женщина.
Лёгкой, бесшумной поступью вошла Эрмина. Одевшись, как на бал, она спустилась к нему.
— Вы готовы, Лоранд?
— Ах, извините. Добрый вечер. Сейчас зажгу свечу.
— Не надо, не трудитесь, — прошептала гостья. — И так светло. Сегодня у вас нельзя свет зажигать.
— На бал? — попытался принять весёлый вид Лоранд. — И предлагаете мне вас сопровождать?
— О нет! До танцев ли мне сейчас, — отозвалась Эрмина, подходя совсем близко, чтобы не был слышен их разговор. — Вы получили моё письмо?
— Спасибо. Можете быть спокойны, мне ничто не угрожает.
— О, ещё как угрожает! Я-то знаю. Опасность исходит от Бальнокхази, а это серьёзно.
— Но что он мне может сделать?
— Вас арестуют сегодня ночью, — дрожащим голосом пролепетала Эрмина, кладя ему руку на плечо.
— Да, это может случиться.
— Но не должно! Ради всего святого! Нельзя этого допустить. Вы должны бежать! Не откладывая, прямо сейчас.
— А вы точно знаете, что арестуют?
— Можете мне верить.
— Тогда я тем более не двинусь с места.
— Как? Что вы говорите? Почему?
— Это же позор, если меня из-под маменькиной кровати извлекут, как набедокурившего ребёнка.
— Почему из-под маменькиной, кто вам сказал? Подальше надо скрыться, за границу.
— Зачем? — с холодной безнадёжностью спросил Лоранд.
— Зачем? О, господи, какие вы вопросы задаёте! Не знаю, как и ответить. Вы разве не видите, в каком я отчаянии, в каком страхе за вас? Чтобы вас увели на моих глазах, заперли в тюрьму и никогда больше вас не видеть — могу я это стерпеть?
И, сорвав красивые бальные перчатки, Эрмина с мольбой заключила руки Лоранда в свои, чтобы он ощутил бившую её дрожь.
При этом рукопожатии мертвенная холодность Лоранда стала уступать место умопомрачительному жару. Костлявые руки смерти словно передали его во власть другого таинственного демона.
— Что мне делать за границей? Нет у меня там никого и ничего, всё, что люблю, имею — здесь, в этой стране. Нет мне туда пути-дороги. Да я там с ума сойду.
— Но ты там будешь не один. Та, кто любит тебя, боготворит, кому ты дороже всего на свете — дороже собственного блага, спасения души, — будет с тобой! И никогда тебя не покинет.
И чтобы у Лоранда не оставалось ни малейшего сомнения о ком речь, сплела руки у юноши на шее, осыпая его поцелуями.
Лоранд почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. За какой-нибудь час у него всё похитили: родину, будущность, сердце.
X. Я и демон
(Из дневника Деже)
Был уже поздний вечер, когда лакей Бальнокхази принёс мне записку и, прежде чем я прочёл её, поспешно удалился.
Я узнал руку брата. Записка была коротенькая, всего несколько слов:
«Милый братик!
Меня выдали, приходится скрыться. Постарайся утешить родных! Оставайся с богом».
Я вскочил с постели, так как уже лёг, чтобы встать завтра пораньше, и быстро оделся.
Первой же моей мыслью было пойти к Бальнокхази. Он наш родственник, мой дядюшка, очень нас любит, всё может сделать, если захочет. Расскажу всё без утайки и попрошу помочь брату, чем только можно: добиться, чтобы не преследовали, не сажали под арест, а виновен — так помилования. Для такого важного человека нет ничего невозможного.
И я попросил старину Мартона выпустить меня.
— Но-но! Discipulus negligens! На ночь глядя — на улицу? Этак не годится. Вице-губернаторы не разгуливают по ночам, из официальных лиц разве что сторож ходит.
— Ой, не шутите, Мартон, брата моего разыскивают, я ему на помощь спешу.
— Что же сразу не сказали? Так и надо было сказать. Кто разыскивает? Не мясницкие подмастерья? Тогда пошли на них всем скопом с дубинами!
— Какие ещё мясницкие! О чём вы?
— Да вон прошлые годы дрались всё, бывало, правоведы с мясницкими подмастерьями, вот о чём.
— Арестовать его хотят, — сказал я Мартону на ухо. — В тюрьму посадить: он за молодых депутатов был.
— А, вон что, — сказал Мартон и несколько раз подвигал кожей на голове. — Ну, тут я вам не помога. А вы-то что собираетесь делать?
— К дядюшке хочу пойти, попросить вступиться.
— Всё это правильно. Что ж, тогда могу с вами пойти. Не потому, что думаю, будто боитесь ночью один, а хозяину подтвердить, что в достойном месте были.
И, натянув сапоги, накинув пиджак, он проводил меня к Бальнокхази. Входить, однако, не стал, а сказал мне постучать на обратном пути в окошко угловой корчмы, он там
