— А что маменьке сказать, если спросит?
Лоранд отвернулся устало.
— Ты написал мне утешить маменьку. Так скажи, что мне ей написать, если будет спрашивать о тебе?
— Напиши, что умер! — отрезал Лоранд вызывающе.
Вся кровь во мне вскипела.
— До сих пор отцы наши с собой кончали! — крикнул я, хватая его за руку. — Хочешь, чтобы теперь то же делали и матери? — Знаю, это было жестоко с моей стороны. Лоранд даже вздрогнул (я почувствовал по его руке) и встал, белый как мел. — Милый Лоранд, — сказал я мягче. — Милый брат! Ну разве ты можешь ради матери, бросающей ребёнка, забыть мать, которая умереть готова за своего?
Сплетя в отчаянии пальцы, Лоранд поник головой.
— Знал бы ты, как ты мне сердце надрываешь, — протянул он с такой тоской, что вовек не забыть.
— А я ведь не всё ещё сказал.
— Что можешь ты сказать? Ты счастлив, живёшь беспечно, страсти тебя ещё не раздирают. А я — пропащий человек. Ты и не представляешь, каково мне. Да и не надо.
Любит её, любит безмерно!
Мне ничего не стоило бы заставить Лоранда её возненавидеть, но жаль было разбивать ему сердце. Было другое средство закалить его волю, пробудить к жизни от этого сумбурного сна.
Ведь и у меня какие мечтания будила моя музицирующая фея! Они, правда, тотчас угасли, едва я убедился, что бегство матери не мешает ей разыгрывать пьеску на фортепиано. Это была ещё детская дюбовь, детское увлечение. Но оставалось нечто, просыпающееся в душе раньше и засыпающее позже страсти нежной. Это — самолюбие, которого и у меня было не меньше, чем у Лоранда. Его голосом и хотел я к нему воззвать.
— Лоранд! Неизвестно, уж какие чары пустила в ход эта женщина, чтобы тебя завлечь. Но зато я знаю волшебное слово, которое тебя от неё отвратит.
— Слово? О маменьке? Её именем хочешь меня остановить? Попробуй. Замучаешь только, а не разлучишь. Доведёшь до того, что застрелюсь тут же, на твоих глазах, а больше ничего не добьёшься.
— Нет, я не о нашей бедной маменьке говорю.
— О ком же?
— О Бальнокхази. Из-за него придётся тебе с ней порвать.
— Думаешь, его преследований боюсь? — пожал плечами Лоранд.
— Он и не станет тебя преследовать. Он смотрит сквозь пальцы на похождения своей жены. Ну-ну, не хмурься, не хочу выдавать женские тайны. Бальнокхази не собирается тебя преследовать, он просто подробности разгласит.
— Что ещё за подробности? — с некоторой насмешкой спросил Лоранд.
— Ну, что жена шкафы взломала, драгоценности, наличные деньги унесла, убегая с молодым человеком.
— Что ты сказал? — обернулся Лоранд как ужаленный.
— Сказал, что неверная жена, убегая с молодым человеком, которого пригрела, как сына, деньги прихватила, как воровка. Скрылась — с пособником своим!
Пошатнувшись, Лоранд ухватился за край стола.
— Довольно! Прекрати!
— Не прекращу! Я сам видел эти застеклённые шкафы с пустыми полками, где всегда фамильные драгоценности лежали. И от извозчика, который выносил её сумку, своими ушами слышал: «Тяжеленная, будто золотом набита».
Щёки Лоранда запылали, как тучи на закатном небе.
— Ты сумку эту подымал? — продолжал я.
— Ни слова больше! — вскричал он, до боли сжимая мою руку. — Никогда больше не увидит меня эта женщина!
И поник с мучительными рыданиями на стол.
О, какая тяжесть спала с моей души при виде этих очистительных слёз!
— Ты победил! — сказал Лоранд, подняв омоченное слезами лицо; подошёл ко мне, обнял, поцеловал. — Ну, говори, что делать дальше?
Но я ни слова не мог вымолвить, сердце у меня сжалось от боли и радости. Нет, не по моим детским силам был этот труд. Человеческая судьба не вверяется обычно в столь слабые руки.
— Брат! Дорогой брат!
И я умолк, чувствуя себя, наверно, как он, когда спас меня, вытащив, точно сеть, из дунайских волн.
— Ты ведь не допустишь, чтобы про меня распространяли эту клевету, — сказал он чуть слышно.
— Ни за что!
— И не позволишь чернить меня перед маменькой.
— Я тебя защищу. Ну видишь, кто кого оберёг? Но тебя ещё и за другое разыскивают; тут ты уж обязан бежать. И время дорого. Поторопись! Нельзя терять ни минуты.
— Но куда бежать? Не могу же я на материнский дом новое несчастье навлечь.
— Я уже придумал кое-что. Есть у нас один часто поминаемый родственник. Он далеко отсюда живёт, в глубине страны. Никто тебя там не будет искать, тем более что у нас не любят его. Дядюшка Топанди.
— Безбожник этот? — воскликнул Лоранд, добавив с горечью: — Хорошая идея. Сейчас мне самое место в доме атеиста, который в вечной распре со всем миром и самим небом живёт.
— Там ты можешь надёжно укрыться.
— Надёжно и безвозвратно.
— Не говори так! Минует же когда-нибудь опасность ареста.
— Слушай, Деже, — сказал Лоранд без всякого выражения. — Я принимаю твой совет, уезжаю без оглядки, закапываюсь там. Но с одним условием. Или ты его принимаешь — или я иду и объявлюсь в первой же попавшейся казарме.
— С каким?
— Не говорить ни матери, ни бабушке, где я.
— Никогда? — спросил я с испугом.
— Нет! В ближайшие десять лет, считая с этого дня.
— Но почему?
— Не спрашивай. Дай только обещание выполнить мою просьбу! А не выполнишь — большое-пребольшое горе навлечёшь и на маменьку, и на всю семью.
— Но если обстоятельства изменятся?
— Я сказал уже: не изменятся до истечения этих десяти лет. И пусть хоть все кругом злорадствуют, молчи. И меня не трогай, и маменьке моего убежища не открывай. У меня веские причины есть требовать этого; какие — не могу сказать.
— Но если они будут требовать? Со слезами умолять?
— Скажи, что у меня всё хорошо, я прекрасно устроился. Имя я приму другое, Балинт Татраи. И Топанди меня под этим именем будет знать. Наймусь к нему управляющим или работником, кем возьмёт, и буду тебе писать каждый месяц. А ты — передавай домашним, что узнаешь, они ещё больше полюбят тебя за это. Вдвойне.
Я заколебался. Нелёгкое обещание.
— Не сделаешь этого — значит, не любишь.
Я бросился ему в объятья, пообещав хранить тайну. Десять лет ни бабушке, ни маменьке не скажу, куда девался любимейший их сын.
Какой долгий срок! Доживут ли они?..
— Даёшь честное слово? — спросил Лоранд, глядя на меня в упор — Честью клянёшься, той самой, которую ты так гордо поминал? Ты ведь один теперь чистоту нашего имени блюдёшь. Клянёшься не запятнать его, не выдать тайны ни маменьке, ни бабушке?
— Честью клянусь.
Он пожал мне руку. Честь — это для него очень много значило!
— А теперь быстрее! Фиакр ждёт.
— Фиакр? На нём далеко не уедешь. Да и зачем мне? Дойду на своих двоих, куда пожелаю: служат исправно и денег не просят.
Я достал вышитый ещё маменькой кошелёчек и хотел незаметно всунуть Лоранду в боковой карман.
— Что это? — перехватил он мою руку.
— Немного денег. Я думал, понадобятся тебе в дороге.
— Откуда у тебя деньги? — удивился он.
— Ты же сам дал, помнишь: сорок форинтов лист. Когда те бумаги переписывали.
— И ты отложил?
Лоранд открыл кошелёк и засмеялся: там было форинтов двадцать.
Смех его приободрил меня несказанно — и я сам засмеялся неизвестно чему. Так мы стояли рядом и смеялись до слёз. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, улыбаюсь растроганно при одном воспоминании.
— Ну, теперь я миллионер.
И Лоранд беззаботно опустил в карман мой кошелёк. А я ног под собой не чуял от радости, что он принял мою лепту.
— Теперь хоть на край света — со спокойной душой, не как эти побирушки, «arme Reisende».
Мы вышли обратно в тёмный, тесный двор. При нашем появлении в низенькой двери Мартон с Моцли только рты разинули, не в силах догадаться, что меж нами произошло, хотя и подглядывали в окно.
— Здесь я, баринок. Куда прикажете? — коснувшись шляпы, подал голос Моцли.
— Поезжай, куда тебе велено, — ответил Лоранд. — Вези того, за кем послан, к той, которая тебя послала. А мне в другую сторону.
Мартон при этих словах пребольно ущипнул меня за руку; я чуть не вскрикнул. Такая у него была манера выражать одобрение.
— Слушаюсь, баринок, — сказал Моцли и без дальних слов вскарабкался на облучок.
