— Вы побудьте здесь, наблюдайте за деревней, а я к тому дому подойду. Без ведра дело дрянь, — Перелезаю через жерди изгороди, и, пригибаясь, стараясь спрятаться за картофельную ботву, бегу бороздой к дому.
На дворе сидит женщина и чистит картошку. Видна ее спина и согнутая голова в белом платочке. С минуту я рассматриваю двор, прислушиваюсь. Ничего опасного! Слышно, как очищенная картошка гулко падает в ведро. Подойдя на цыпочках, здороваюсь вполголоса. Женщина вскинула голову, повернулась. Нож вывалился из рук и упал, звякнув о камень. Глаза ее полны страха, лицо посерело. Я скороговоркой объясняю:
— Нам ведро нужно. Уже пятый день идем лесом. Голодные. Не в чем воду согреть, картошку варить.
— Ой! — Будто от боли вскрикнула хозяйка и прижала руку к груди. — В нашей деревне расстреляли семью, девять человек. Кто-то доказал, что они накормили людей из леса. О-ой! — опять вырвалось из ее груди. — Не жалко ведра, ничего не жалко! Немцев, полицаев боимся, за семью страшно. Целые деревни ничтожат! — Руки женщины дрожат, лицо сморщилось от сдерживаемого плача
Мужчина лет тридцати, в куртке из серого крестьянского сукна и, таких же брюках, медленно прошел, по двору от сарая к дому, и, не поворачивая головы, будто он ничего не замечает, скрылся в дверях.
— Ну, ладно.. — Делаю над собой усилие и, стираясь не смотреть на дрожащие руки женщины, хватаю ведро, вытряхиваю на землю картошку и прежним путем бегу к лесу.
Кузнецов легонько свистнул, чтоб я в спешке не пробежал мимо.
— Ну и ведро! — восклицает Сахно, с радостным удивлением. — Эмалированное, с деревянной ручкой!
Я не разделяю его восторга, я все еще вижу искаженное страхом лицо женщины.
— Пошли скорей! — говорю ребятам.
Сахно не удержался от соблазна. Придерживая под мышкой ведро, чтоб оно не звякало, ползком добрался до поля и накопал картошки. В нескольких километрах от деревни, среди густого ельника, нашли удобное место для привала. Со дна ямы взяли воду, промыли картошку, разожгли огонь. Двое варят, а двое, отойдя от костра в противоположные стороны, ведут наблюдение. Когда еда была готова, погасили костер, уселись все вместе.
— Эх, соли нет, — вздохнул Мрыхин.
— Вспомнил, когда почти всю съели. А сначала не замечал! — Сахно поднял с земли камень и, о чем- то думая, с силой бросил его в дерево. — Уже пять дней идем, а никаких партизан не встречаем, — неизвестно кому жалуясь, проговорил он.
— Не пять, а шесть, — поправил его Мрыхин. — Считай, с ночи, с тридцатого на тридцать первое, июля.
— А как ты хотел увидеть партизан? — спрашивает Кузнецов — Чтоб они на дорогах стояли и окликали всех проходящих: «Пожалуйста, вот мы и есть партизаны!». Потому они и партизаны, что умеют скрываться. Были разговоры в лагере, что их много в Беловежской пуще. Вот обойдем Бельск, а оттуда на восток — Беловеж. Там видно будет.
Надкусив травинку и сплюнув, он добавил:
— Вообще, други, не хныкать! Я вас всех знаю, в лагере хорошо держались.
— Ну, всех ты, пожалуй, не знаешь, — проговорил я.
— Нет, всех. Их я давно знаю как облупленных, а о вас мне Свешников говорил.
— Разговаривали обо мне? — переспрашиваю я и благодарно вспоминаю Свешникова.
— Он поручился, иначе не взяли бы в группу.
После картошки и теплоты костра не хочется никуда идти. Лечь бы здесь и не двигаться. Я задрал штанину. Повязка в желтых пятнах от гноя прилипла к ране.
— И у меня не лучше, — сказал Кузнецов, посмотрев на мою ногу. — Тяжело идти... А идти надо! — добавил он, поднимаясь.
День не такой жаркий как вчера. Редкие желтые листья напоминают о приближении осени. Идем цепочкой по высокой сухой траве, через маленькую поляну. В стороне, в шагах пяти, под кустом, среди привычных для глаза лесных красок, замечаю кусок серой бумаги.
— Стойте! — кричу я, подняв бумагу. — Листовка!
— Пошли в чащу, там рассмотрим, — говорит подбежавший Кузнецов.
Осторожно положили на поваленное дерево полуистлевший листик бумаги, многократно сушеный солнцем и промытый дождями, рвущийся при каждом неосторожном прикосновении. Краткое содержание речи Сталина в канун Первого мая. Портрет в профиль, на трибуне, с поднятой рукой. Кузнецов громким голосом прочел листовку, особенно воодушевился, читая последнюю фразу: «Смерть немецким оккупантам!» Так же, как тогда, в Гродно, когда прилетел наш самолет, я почувствовал, что свои не где-то далеко от нас, а рядом.
— Дай-ка мне, спрячу! — Запихиваю листовку под подкладку кепки.
— Наверно, партизаны оставили, — высказал предположение Мрыхин.
Сахно сомневается:
— Может и не партизаны, а с самолета сбросили.
И от текста листовки, и от того, что нашли ее именно здесь, в лесу, так далеко в тылу у немцев, веселей на душе, легче идти.
К Бельску приблизились на следующий день, ранним утром. Показалась труба какого-то заводика и поселок вокруг него. То, что это Бельск, было известно еще накануне вечером, когда, переходя через шоссе, прочли указатель-стрелку с надписью по-немецки.
Привал сделали часа через два, отойдя далеко от Бельска, около небольшого озера с болотистыми берегами. За водой пошел Кузнецов, он — в сапогах. У остальных ноги покрылись струпьями от ссадин и расчесов, больно ступать в холодную воду.
— Кто хочет следы партизан увидеть? Пойдемте, покажу! — Клавдий поставил ведро на землю.
Вскочили все. Кузнецов повел к тому месту, где среди высокой осоки он набирал воду. На влажной траве, на мху и зыбкой почве четко отпечатались следы сапог. Тут было несколько человек, приходили пить. Пошли по их следам, но, отойдя метров пятьдесят, уже ничего не можем заметить. В редкой сухой траве леса следы потерялись. К костру вернулись понурые. Один лишь Кузнецов по-прежнему в форме
— Что, опять расстроились? А вы крикните «ау-у», как бабы кричат, может быть, партизаны и прибегут. Вы в лагере думали, что стоит только в лесу очутиться, да свистнуть — и сразу партизаны появятся?
— Так, Клавдий, никто не думал, — говорю ему. — Выдыхаться начинаем, вот в чем дело. Быстро ноги испортили, тяжело идти.
— Ноги нас плохо слушаются потому, что картошку одну едим, без хлеба и соли. Никуда не заходим, как звери от людей прячемся.
Я почувствовал укор в словах Кузнецова.
— Ты меня имеешь в виду, почему я против захода в деревни? Не для того мы из лагеря вырвались, чтобы снова к немцам попасть. Лучше здесь сдохнуть, под кустом!
Послышалось отдаленное громыхание. Ползущая с запада туча уже коснулась солнечного диска, в лесу стало темнеть. Прибавили шагу, но туча двигается, быстрее, дождь нагнал. Около моста через реку засели в канаву, вглядываемся, не охраняют ли мост. Все как будто спокойно. Без шума протрусили по деревянным доскам. Снова дорога тянется лесом, среди мрачного густого ельника. Дождь не перестает. Он и по-летнему теплый, и уже по-осеннему однообразный, беспросветный. Промокшие, идем молча.
— Залезайте под дерево! — командует Кузнецов. — Знаете, как цыган от дождя под борону прятался? Говорил: не каждая капля попадет!
Трава под деревом успела уже намокнуть, тонкие струйки воды катятся по стволу, но — что верно, то верно! — не каждая капля падает на плечи. Комарам дождь не мешает. Скопище их образовало огромный клубок, который то поднимается до вершины дерева, то снова опускается к земле, сотни, насекомых разлетаются в стороны и столько же снова устремляются, в общую кучу. Мокрая кожа особенно сильно ощущает боль укуса. Над ухом постоянно слышен противный тонкий писк. Ни на минуту не прекращается шлепание ладоней. Лица и голые ноги покрылись раздавленными комарами, размазанными каплями
