Мастер Гамбс и Маргарита

Пивная 'Орел'

Но островки Бендеровской поэзии тонут в океане русской прозы. В 'Рассказе о гусаре-схимнике' Остап излагает близко к тексту действительную жизнь гусара Булатовича (в 'Рассказе' Буланова), прожитую по мотивам повести Л.Н.Толстого 'Отец Сергий'. Телеграмма, адресованная Корейко — 'Графиня изменившимся лицом бежит пруду' — с текстуальной точностью воспроизводит телеграмму, извещавшую графа ХШ.Толстого о странном поведении графини С.А.Толстой после получения ею ложного сообщения о смерти графа. Во второй телеграмме от русской классики только подпись: 'Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы'.

Уже получив миллион и перебирая способы от него избавиться, Остап продолжает придерживаться рецептов Достоевского: 'Как раз в моем номере есть камин. Сжечь его в камине! Это величественно! Поступок Клеопатры! В огонь! Пачка за пачкой!'. Камин... деньги... пачка за пачкой... — Настасья Филипповна, сцена в гостиной, 'Идиот'.

'Золотой теленок' — вотчина Достоевского. Васисуалий Лоханкин повторяет судьбу помещика Максимова в 'Братьях Карамазовых': он живет приживалом на диване у Варвары (Максимов у Грушеньки) и, точь-в-точь как Максимов, высечен за образованность. Сквозь душевную драму Адама Козлевича — '— Нет бога? — Нет, — ответил Остап.

— Значит, нету? Ну, будем здоровы', — перемежаемую кружками пива (после восьмой он потребовал девятую, а потом пил не считая), проступает прославленный спор все тех же Карамазовых (Ивана и Алеши) на ту же тему и тоже в трактире.

Конец 'Двенадцати стульев' похож на сценарий по мотивам 'Преступления и наказания': Воробьянинов, конечно, Раскольников, поскольку оставил за собой зарезанного Остапа, но он и Свидригайлов, поскольку на последней странице своей романной жизни встречает ночного сторожа и разговаривает с ним. Но не только фабула, стиль последних страниц 'Двенадцати стульев' — это чистый Достоевский!

'Он злобно приподнялся... Очнулся, вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на улице.

Молочный густой туман лежал над городом... Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту... Холод и сырость прохватывали все его тело и его стало знобить... Какой-то мертво-пьяный в шинели, лицом вниз лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел далее'.

'Ипполит Матвеевич вышел на улицу. Он был полон отчаяния и злобы. Луна прыгала по облачным кочкам. Мокрые решетки особняков жирно блестели. Газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли, тревожно светились. Из пивной 'Орел' вытолкнули пьяного. Пьяный заорал. Ипполит Матвеевич поморщился и твердо пошел назад'.

Сопоставим: Свидригайлов 'злобно приподнялся' — 'Ипполит Матвеевич был полон отчаяния к злобы'; Свидригайлов 'через минуту... был на улице' — 'Ипполит Матвеевич вышел на улицу'; 'Преступление и наказание': 'густой туман лежал над городом... холоди сырость...' — 'Двенадцать стульев': 'Мокрые решетки особняков... газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли...'; 'Преступление и наказание': '...какой-то мертво-пьяный в шинели, лицом вниз... Он поглядел на него и пошел далее' — 'Двенадцать стульев': 'Из пивной 'Орел' вытолкнули пьяного... Ипполит Матвеевич поморщился и пошел назад'.

Если не считать того, что Свидригайлов, выйдя на улицу, 'пошел далее', Ипполит же Матвеевич, оказавшись на улице, 'твердо пошел назад', и что Свидригайлов на пьяного только 'поглядел', а Ипполит Матвеевич еще и 'поморщился', что у Достоевского пьяный уже лежит, а у Ильфа с Петровым вот-вот ляжет, — кадры, предшествующие самоубийству в одном романе и убийству — в другом, идентичны.

Разумеется, и в Москве бывает сыро и холодно, но городской пейзаж, созерцаемый Воробьяниновым, есть трафаретный ландшафт Петербурга Х1Х-го века: 'луна... мокрые решетки... газовые фонари... тревожно светились...'. Название пивной 'Орел' прямо указывает не только на герб империи, но и на 'мертво-пьяного в шинели' из 'Преступления и наказания': герб с шинельной пуговицы перекочевал на вывеску советской забегаловки, переехавшей из классического петербургского романа в Москву.

Загадка столь явной и неожиданной стилизации позволяет отгадать тревожащую столь многих читателей судьбу Кисы Воробьянинова, брошенного авторами на исходе душераздирающего крика: покончил с собой, как и Свидригайлов, после разговора с ночным сторожем. На что есть недвусмысленное указание в тексте: 'Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался в самое его сердце'. 'Гранит', 'камень' - такие же детали поэтики Петербурга, как 'мокрые решетки' и 'газовые фонари'. Следовательно, крик Воробьянинова, 'бешеный, страстный и дикий, — крик простреленной навылет волчицы', — не метафора, а последний крик застрелившегося человека.

Что в имени тебе моем?

Отметив и запомнив внезапное вторжение имперской столицы в советскую, стилизации — в пародию и розыгрыш, психологического романа — в роман-фельетон, помедлим с объяснением и почтим память прирезанного Остапа вниманием к его имени. Оно — тоже цитата.

Для русского литературного сознания имя 'Остап' имеет только один источник: повесть Н.В.Гоголя 'Тарас Бульба'. Что авторы, дабы окрестить героя, заглядывали именно в этот именник, доказывается математически: фамилия Остапа — Бендер-Задунайский, то есть 'Запорожец за Дунаем' ('Бендер', ясное дело от Бендер, кои в Молдавии, коея, как известно, принадлежала некогда Турции). Итак, мы опять заходим в тыл Оттоманской империи с самой бы, казалось, неожиданной стороны. Впрочем, не столь уж неожиданной, если вспомнить апофеоз жизни гоголевского персонажа — его мученическую смерть: 'И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: 'Батько! где ты? Слышишь ли ты?'. 'Слышу!' раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул'. Какой текст просвечивает сквозь гоголевский, — в объяснении не нуждается: 'Отче! Отче! зачем ты меня оставил?!'.

Итак, русская классика подтверждает сакральное происхождение фельетонного героя, авторы же поддерживают эти притязания четвертым из его имен: Остап - Сулейман - Берта-Мария. Что касается 'Берты', то мы ее пока приберегаем, как ружье в первом акте, которое в свой срок и черед оглушительно выстрелит. Ныне же другие персонажи загромождают авансцену и просятся в главные, первый из них — жанр, в сомнительном пространстве которого разыгрываются все эти цитатные намеки, аллюзии и стилизации.

Скверный анекдот

История литературы нас учит, что фельетон произрос из анекдота; в нашем конкретном случае логично предположить: из одесского анекдота. В одесском анекдоте как будто есть все, чем жив ильфопетровский фельетон: евреи, острый сюжет в паре с хулиганской фабулой, тайный жар сатиры и даже Христос. Одного только, но самого для нас важного, нет в одесском анекдоте — литературы. А в романах Ильфа и Петрова действительность настолько поражена литературой, что сама стала формой ее существования, прямо не действительность, а какой-то, говоря словами Ильфа, 'Советский чтец- декламатор'. Вот если смотреть на жизнь глазами Ильфа с Петровым, то есть как на способ существования литературных текстов, существенным моментом которого является обмен цитатами с окружающей средой, — тогда окажется, что литературе есть место и в одесском анекдоте.