это за гражданин, и какой у них был род занятий!), у которого Максудов выкрал браунинг, звали Парфен, и жил он в квартире один со своей мамашей, точь-в-точь как другой Парфен — Рогожин — в своем угрюмом купеческом доме. Вспомнив же, что Бегемот стрелял именно из браунинга, что в другой своей романной инкарнации он лез на гардины в доме Ивана Васильевича так же, как и в квартире №50{10} (то есть был котом 'театральным', режиссерским), а также обнаруженные нами наплывы романов Достоевского на роман Булгакова, — придем к выводу: мощная антисоветская энергия романа добывается его поклонниками, в основном, из собственных побуждений и убеждений. Но мы, не нуждающиеся в художественном опровержении советской власти, смиряемся с обаянием Воланда, не перенося его — обаяние — на Сталина, и спокойно смотрим на инсценировку дуэли Бегемота с театрализованной же 'машиной террора'.
Хотим ли мы этим сказать, что Булгаков был советским писателем, огнем сатиры нещадно клеймившим отдельные, имевшие место, недостатки, вроде закрытых распределителей (то есть не сами, конечно, распределители, а неправильное их распределение) и примкнувших к ним — распределителям — вульгарных критиков, вроде Авербаха и Берлиоза? Боже сохрани! Это И.Ф.Бэлза так думает, а не мы.
Никогда не разговаривайте с неизвестным
Более того: прав, прав один из самых умных, искушенных и тонких собеседников наших, так сказавший: 'Что бы вы там не придумывали ('там' — это наше правдивое повествование о романе 'Мастер и Маргарита') , а ясно одно — в основе романа лежит, — понимаете? — лежит! живое ощущение писателем своего времени, а именно: 'Сатана там правит бал!..' Са-та-на! Правит! Вот что важно!..'
— Верно! Ах, как верно! — воскликнул в смятении один из нас. — Но только... только позвольте вас спросить, отчего это в романе все так исключительно красиво, ну прямо, как в Большом театре?.. Времячко-то было, сами знаете... Не вам бы слушать, не нам рассказывать. А ведь от булгаковских красот страшный соблазн возникает! Независимости художника, скажем. Вот мы недавно в одном вольном журнале прочитали размышления одного мыслителя о романе одного из великих булгаковских современников (о докторе роман). И там, в размышлениях, прямо сказано: 'Большая русская литература ХХ-го века должна быть эстетически ущербной', поскольку 'угрожаемо не художественное творчество, а само бытие'. И мы даже подумали: а, может, вообще от художественного творчества отказаться? Ну его, в самом деле, к Богу в рай, без него даже как-то спокойнее, морально чище... Но пока многие нынешние русские писатели уже на пути к 'большой (то есть 'эстетически ущербной') литературе', а некоторые ее и достигли, как быть с теми, кто остался в стороне от этих освежающих веяний, или, по причине преждевременной смерти, так и останется? С Булгаковым, например?.. Ведь при таком требовательном взгляде он из 'большой русской литературы ХХ-го века' попросту выпадает! Не то, чтоб у него не было недостатков, крупных просчетов, провалов даже... Как не быть!.. Мы сами, душевно сокрушаясь, но ни разу не дрогнув, отмечали их в 'Мастере и Маргарите'. И все-таки до эстетической ущербности Булгаков не дотянул. Нет у него недостатка в эстетике. Даже, пожалуй, хорошо было бы, если бы ее было поменьше. Так что 'сатана там правит' — это, конечно, верно подмечено. Как с балом быть? Вот в чем вопрос.
— Ну, — после недолгого тревожного раздумья заговорил наш собеседник, — я думаю, суть дела в том, что все они, писатели, были тогда — в 30-е годы — купленные. Или хотели, чтоб их купили.
Что на это ответить? — Простые объяснения — последнее прибежище сложных умов. Мы же по- прежнему стоим на своем: для Булгакова, как и для всякого Мастера, жизнь не делилась на художественное творчество и подкрепленное религиозной нравственностью или со всем примиряющей мистикой 'само бытие'. Сомнительной мистике противостоит в романе несомненная мистификация.
Суть дела
Мистифицированы: священная история в двух частях-заветах; первый из них — Ветхий — возникает потому, что в Москве есть Патриаршие пруды: пруды — вода и '...и Дух Божий носился над водою'; Дух Божий присутствует, как и положено, в самом начале Книги под видом остро поставленного вопроса о самом Его существовании ('Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в Бога?..'); следующий акт Творца — земля: 'Земля была безвидна и пуста' — 'Пуста была аллея', и, наконец, 'Патриаршие', само собой, — патриархи, основатели и родоначальники...{11}. В сторону Нового Ветхий завет качнулся вследствие того, что на Патриарших приключилась 'интересная история' (напомним уже подмеченную параллель отрезанной головы Берлиоза с тоже отрезанной Иоанна Предтечи) ; источником Нового Завета оказались театр и мировая литература (Спаситель — из романа, его заклятый антагонист — из оперы); действительность превращена в грандиозное театральное зрелище, театральное зрелище — в потусторонний мир.
Мистифицирован сам жанр романа, всегда имеющий опору вне себя, будь то коллективный социально-психологический опыт (реалистический роман) или индивидуальный миф романиста (кафкианский роман). Булгаков не реалист (по реалистическим романам говорящие коты не бегают и женщины на метлах и боровах не летают) и не Кафка: роман его прост, ясен, увлекателен и обидно доступен.
Прилагательное 'фантастический' — некачественно, поскольку прилагается к чему угодно, но с его краткой формой мы согласимся: с точки зрения жанра 'Мастер и Маргарита' фантастичен — он ориентирован только на самого себя.
Принятое композиционное деление на роман объемлющий ('московский', о Мастере) и вставной ('иерусалимский', Мастера) — неверно, это графическая иллюзия, а не реальность содержимого.
Иерусалим изготовлен в Москве, как луна — хромым бочаром в Гамбурге, но и происходящее в Москве подготовлено в Иерусалиме, а существование обеих столиц гарантируется только воображением породившего их писателя.
Поэтому оба города исчезают одновременно со смертью Мастера, гаснут, как сознание умирающего: 'Нет уж давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман'.
Город — Москва, но что обычней выражения 'ушел в землю', когда речь идет об умершем человеке? Тем более, что с подобной словесной мистификацией мы уже встречались: квартира на Земляном Валу или убийство барона Майгеля ('Не бойтесь, королева,
Конец Москвы и впрямь повторяет смерть Миши Берлиоза: Воланд 'остановил взор на верхних этажах, ослепительно
Правда, в самую последнюю берлиозову минуту 'Мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно'. Но и к готовому исчезнуть Иерусалиму тянется лунная дорожка, и исчезает он так же просто, как 'стало темно': '...тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и
Заходящее солнце и восходящие луны одинаково сопровождают гибель городов, персонажей и автора: смерть Мастера — это смерть культуры. Не мира, космоса или там вселенной, как принято думать и еще чаще говорить, подчеркивая индивидуальную значимость и неповторимость каждой человеческой жизни, — но именно культуры. Той двухтысячелетней европейской культуры, которой Булгаков распоряжался, как собственным вымыслом. Это не солипсизм и не герметизм — это месть своему времени (Эпохе) и месту (Москве), провозгласившим новую землю, новое небо и нового человека под ним. Глазами Нового Булгаков был атавизмом — этакий 'ветхий Адам'; с точки зрения писателя новостью был разве что 'квартирный вопрос'. Но, как гениально указал Воланд, можно по-разному смотреть на вещи, суть вещей от этого не меняется.
