впрочем, все равно папки в руки слуге не отдавал, а в порыве отчаяния вышвыривал их за дверь, да с такой силой, что завязки рвались и бумаги разлетались по всему коридору, слугам тогда немалого труда стоило их подобрать и снова привести в порядок. Но все это были более или менее пустяки в сравнении с настоящей бедой, а именно когда слуга на свои просьбы о возвращении документов не получал вовсе никакого ответа и, стоя перед закрытой дверью, просил, заклинал, умолял, зачитывал из своего списка, ссылался на предписания, но все понапрасну, из комнаты не доносилось ни звука, а войти туда без разрешения он, судя по всему, не имел права. Тогда даже этого безупречного слугу иной раз покидало самообладание, он шел к своей тележке, сокрушенно усаживался на стопки папок, утирал пот со лба и какое-то время вовсе ничего не делал, только сидел и беспомощно ногами болтал. Между тем интерес к происходящему был вокруг чрезвычайный, отовсюду долетали шепотки и шушуканье, мало какая дверь оставалась в покое, а сверху, в проеме между стенками и потолком, за ходом событий наблюдали странные, почему-то почти целиком закутанные платками физиономии, тоже ни секунды не желая задержаться на месте, — они то появлялись над стенкой, то исчезали. Посреди этого смятения К. успел заметить, что дверь Бюргеля все время оставалась закрыта, хотя слуги с тележкой эту часть коридора уже миновали, причем Бюргелю никаких папок не досталось. Конечно, может, он все еще спит, что, впрочем, при таком шуме свидетельствовало о поистине богатырском сне, но почему он никаких бумаг не получил? Лишь очень немногие комнаты, вдобавок, судя по всему, явно без жильцов, оказались обойдены подобным образом. Зато в комнате Эрлангера уже воцарился новый, особенно неспокойный постоялец, не иначе он Эрлангера среди ночи из номера буквально выжил; с холодными, самоуверенными манерами Эрлангера подобное представление вязалось плохо, однако то, что Эрлангеру пришлось дожидаться К. на пороге, позволяло и такую мысль по крайней мере допустить.
От всех этих побочных наблюдений К. вскорости снова и снова возвращался к слуге. Воистину, ничего из того, что К. приходилось здесь вообще слышать о слугах, об их нерадивости, высокомерии, об их сытом и беззаботном житье-бытье, об этом слуге ну никак сказать было нельзя. Бывают, значит, и среди слуг исключения, а точнее, наверное, есть и среди них свои разные группы, ибо здесь, как заметил К., между всеми существуют какие-то особые ранги и различия, о каких он прежде и отдаленно понятия не имел. В этом слуге К. особенно нравилась его неуступчивость. В борьбе с упрямыми комнатушками — К. очень часто казалось, что это именно борьба с комнатами, ведь обитателей он почти не видел, — он и не думал сдаваться. Да, иногда он уставал — а кто бы не устал? — но, уже вскоре отдохнув, спрыгивал с тележки и, стиснув зубы, бесстрашно шел в очередную атаку на неприятельскую дверь. Случалось, что наступление его и дважды, и трижды бывало отбито, причем весьма простым способом, одним только иезуитским молчанием, но он все равно не желал признавать себя побежденным. Убедившись, что атакой в лоб ничего не добиться, он прибегал к другим способам, к примеру, сколько мог судить К., решал взять противника хитростью. Тогда он для вида оставлял дверь в покое, позволяя ей, так сказать, до конца израсходовать арсенал молчания, а сам тем временем занимался другими дверьми, но немного погодя возвращался, подзывал второго слугу и начинал вместе с ним, причем нарочито деятельно и шумно, выкладывать у порога злополучной двери кипы бумаг, словно в его намерениях все переменилось и теперь он должен не забрать у господина за дверью какие-то документы, а, совсем наоборот, добавить ему новые. Проделав все это, он шел дальше, не спуская, однако, с пресловутой двери глаз, и, когда господин, как это обычно не замедляло случиться, уже вскоре осторожно приоткрывал дверь, чтобы втянуть в комнату вожделенные папки, слуга в два прыжка подлетал к двери и, просунув мысок ботинка в щель, вынуждал обитателя по крайней мере вступить с ним в переговоры лицом к лицу, что в конечном счете обычно все- таки приводило к более или менее взаимоприемлемому решению. Если же уловка не срабатывала или если он считал подобный способ для данной двери неподходящим, он заходил совсем с другого конца. Тогда основные усилия сосредоточивались на господине, который заявлял притязания на документы. Отодвинув плечом товарища — тот, похоже, вообще работал без выдумки, машинально и явно был у напарника лишь на подхвате, — он шепотом, с таинственным видом, глубоко просунув голову в дверь, начинал уговаривать господина сам — вероятно, сулил особенно большие порции на будущее, а другого господина обещал при ближайшей раздаче бумаг примерно наказать за упрямство, по крайней мере, он то и дело указывал на дверь этого господина и нехорошо смеялся, насколько вообще в силах был смеяться при такой-то усталости. Но были и такие случаи — один, два, не больше, — когда он вроде бы от дальнейшей борьбы вовсе отказывался, однако и тут у К. сложилось впечатление, что отказ скорее притворный или, по крайней мере, по обоснованным причинам, ибо тогда слуга спокойно двигался дальше, терпеливо снося шум, поднятый обделенным господином, и даже на него не оглядываясь, только время от времени мучительно закрывая глаза, — тут-то и становилось видно, до какой степени он от этого шума страдает. Постепенно и обиженный господин успокаивался: как мало-помалу переходит во все более редкие всхлипывания детский плач, так стихали понемногу и его крики, однако и после наступления полной тишины за дверью нет-нет да и раздавался вдруг короткий вопль, или сама дверь ненадолго приотворялась, чтобы тотчас захлопнуться. Как бы там ни было, выяснялось, что и в этом случае слуга, вероятно, действовал совершенно правильно. В конце концов остался только один постоялец, который все никак не желал успокоиться, он надолго замолкал, но лишь чтобы собраться с силами, после чего принимался орать пуще прежнего. Не вполне было ясно, с чего он так надрывается и чем недоволен, может, распределение документов было тут вовсе ни при чем.
Слуги тем временем свою работу закончили, но на тележке по недосмотру помощника осталась одна бумажка, не больше блокнотного листка, и оба не знали, кому она предназначается. «А ведь это вполне может быть и к моему делу листок», — пронеслось в голове у К. Не зря староста ему все время про мельчайший из случаев талдычил. И К., сколь смешным и вздорным ни казалось ему, в сущности, собственное предположение, начал потихоньку подбираться к слуге, который стоял, задумчиво разглядывая бумажку. Подбираться было совсем не просто, ибо у слуги все дружелюбные поползновения К. ни малейшей симпатии не вызывали; даже в самый разгар работы он не упускал возможность сердито, досадливо, с каким-то нервным подергиванием головы на К. оглянуться. И только теперь, покончив с раздачей бумаг, похоже, на время о К. позабыл да и вообще стал поравнодушней, что вполне объяснялось крайним утомлением, вот и с листочком он особо не усердствовал, может, даже и не читал его вовсе, только делал вид, и, хотя вручением этой записки любого из обитателей комнат мог бы сейчас осчастливить, рассудил по-своему, он этой раздачей уже по горло был сыт, знаком, приложив палец к губам, приказал своему напарнику молчать и быстро — К. был еще далеко и все равно бы не успел — порвал листок на мелкие клочки, а клочки сунул в карман. Это было, пожалуй, первое служебное нарушение, которое К. наблюдал в работе здешних канцелярий, да возможно, и не нарушение вовсе, возможно, он просто что-то недопонял. А даже если и нарушение, оно вполне простительно, при порядках, которые тут царят, человек просто не в состоянии работать безупречно, скопившееся нервное напряжение когда-то неминуемо должно прорваться, и, если срыв выразился лишь в изничтожении мелкой бумажки, это еще полбеды. Коридор по-прежнему оглашали пронзительные крики безутешного господина, его сотоварищи, в остальном отнюдь не склонные друг друга жаловать и жалеть, в отношении этих воплей, похоже, были совершенно единодушны, постепенно даже стало казаться, что буйный господин вызвался производить шум за всех, а остальные дружно подбадривают его кивками и возгласами, мол, не останавливайся, дальше давай. Однако слугу все это уже нимало не заботило, он свое дело сделал, жестом указал напарнику на ручку тележки, чтобы тот ухватился, и откуда они пришли, туда и ушли, только более весело и споро, тележка перед ними так и подпрыгивала на ходу. Лишь однажды они еще разок вздрогнули и обернулись, когда непрестанно орущий господин, под дверью которого К. теперь как раз слонялся, — уж очень любопытно было выяснить, чего все-таки тот добивается, — явно не удовлетворенный одним только криком, видимо, обнаружил кнопку электрического звонка, понял, что вместо крика может звонить, и в полном восторге от такого облегчения принялся трезвонить что есть силы и без умолку. Другие комнаты откликнулись на это дружным гулом, видно, находчивость господина все одобряли, видно, он сделал то, что все давно хотели сделать, но по непонятным причинам воздерживались. Может, этим звонком господин звал прислугу, может, даже Фриду? Тогда ему долго придется звонить. Фрида сейчас другим занята: наверно, заворачивает Иеремию в мокрые простыни, а если тот вдруг успел поправиться, у нее тем более нет времени, тогда она в его объятиях нежится. И тем не менее звонок возымел свое действие немедленно. Из недр коридора уже спешил собственной персоной хозяин гостиницы, как всегда, в черном и застегнутый на все пуговицы, только на сей раз, похоже, он о своем достоинстве напрочь позабыл, так он несся, руки слегка вразлет, словно его
