без человека, одна сплошная рекламная пауза, пустота.
Похоже, подвыпивший кандидат разошелся не на шутку.
— Сказано же, — чуть не кричал он, — не хлебом единым жив человек, а нам пытаются внушить, что ничего, кроме этого самого хлеба, в мире и не существует. Философия амеб! У нас отобрали веру в нашу особость, внушили, что мы как все, даже хуже всех, а не какой-то там народ-богоносец. Всю душу вывернули, в грязь втоптали. Где русский дух, где Русью пахнет?! Мертвечина. И ничего святого, ничего не свято!..
— Ну вы загнули, мужики, — недовольно заметил один из пьющих.
— А че, прально, — не согласился с ним другой. — Всю душу извели, суки! Нет, тут одной нищетой все не объяснишь. Здесь что-то похуже.
— Опять ампутация души, — вмешался в разговор доселе молчавший Деснин.
— Во — точный диагноз, — поддержал его Скипидарыч.
Подвыпившая публика расходилась все сильней.
— Песни лишили. Как серпом по яйцам!
— Да, без вдохновения этого самого никуда — ни бабу любить, ни Родину, ни работу.
— Корни все поотрубали, бляди! И ни задора, ни куража — водка одна.
— Безнадега полная, хоть в петлю лезь.
— И-и-и! До чего же измордовали русского человека, скоты! — вовсю визжал пьяный голос.
— Так делать-то чего?! — вдруг прогремел вопрос.
— Жить нужно хотя бы назло правителям и американцам, — тут же нашелся кто-то. — Они нас всех извести хотят, ждут, что вот-вот — и мы лапки кверху, да подыхать будем. Хрена с два! Мы им назло жить будем, потому как народ неистребим.
— Да, это мы пока пьем, в угаре ходим, а как протрезвимся — то ли еще будет.
— Не, тут не американцы. Тут похуже, тут капитализм. Все на деньгах свихнулись. Но если все будут делать деньги, то кто ж будет делать все остальное?
— Во-во, не деньги надо делать, а дело. Большое дело, всеобщее и всем сразу.
— Ну а ты, дед, ты что скажешь? — пытал Скипидарыча кандидат.
— Не ищи в селе, а ищи в себе, — как всегда издалека начал тот. — Вот ты во власть лезешь, государством управлять не прочь бы. А зачем это государство нужно?
— Как зачем? — удивился кандидат. — Чтобы о народе заботиться.
— В том-то и ошибка. Государство — это не обслуживающий персонал, и должно заботиться не о народе, а о его величии. А уж великий народ о себе и сам позаботится. Ну а велик народ будет лишь тогда, когда перед ним будут стоять великие цели. Сперва надо, чтобы было к чему приложить силу, тогда и сила возвратится.
— То есть ВВП этот, экономика — всего лишь средства, а их выдают за цель, не будет высшего смысла, и экономики не будет? Чтобы… чтобы пассионарность, жизненная сила вернулась, нужно нечто большее, идея нужна, смысл существования нужен, а уж экономика ко всему этому сама приложится. Так что ли?
— Так, примерно.
— Но ведь для этого самоидентификация нужна — в ней сила. Понять, в чем же наш менталитет, что мы есть на самом деле. Кто мы? Вот ты кто, а? А ты?! — уже кричал кандидат, чуть не хватая за грудки стоящих рядом.
Обычное распитие спиртного перерастало в стихийный митинг. В забегаловке стоял гул.
— Так, все! Щас отпускать никому не буду и вообще всех повыгоняю, — попыталась остудить страсти буфетчица.
— Эх ты, Верка, — ответили ей. — Мы, может, тут русскую идею обмозговываем.
— Да вы каждый раз чего-то обмозговываете, а на следующий день снова сюда приходите и напиваетесь. А была б у вас настоящая идея, то дело делали бы, а не болтали попусту. Сами вы все питухи безголосые, ну вас, к черту.
— Может и так, — вздохнул Скипидарыч. Э-эх, кто бы мог сказать: «Встань и ходи!», да так, чтоб поверили. Некому сказать…
Скипидарыч допил свое пиво, ткнул палец в солонку, облизал и причмокивая проговорил:
— А тебя, кандидат, ни за что не выберут, знай.
— Это почему же? — удивился кандидат столь категоричному приговору.
— А потому что у русского народа плотно вбито в голову, что у власти всегда стоят одни сволочи. Вот он их и выбирает. Ты не из них, а потому проиграешь.
— Пойдем, Коля, что ли, на свежий воздух, пока здесь все утихомирится, — предложил Скипидарыч Деснину, оставляя кандидата в полном замешательстве. Деснин не возражал.
— А вот Никодим мог бы сказать: Встани и ходи, — вздохнул Скипидарыч, усаживаясь прямо на крыльце. — Да, умел убедить. Особый дар.
Деснин достал сигарету и закурил.
— Коль, ты рассказать обещался, как к Никодиму-то попал, сам ведь он не любил по таким случаям распространяться, — попросил Скипидарыч.
И воспоминания вновь нахлынули на Деснина.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава I
Никодим
Деснин вновь перенёсся в церковь семилетней давности.
Он возился с Николаем Угодником. Полная луна освещала церковь. Вдруг раздался скрип церковных ворот. Затем послышалась шаркающая старческая походка. Вскоре в лунном свете перед Десниным предстал седенький старичок среднего роста в подряснике, из-под которого виднелись заношенные валенки. В руке старичок держал свечку, в свете которой отчетливо выделялся на груди его маленький серебряный крестик на тесемочке. Деснин обратил на это внимание, так как крестик этот был копией того, что подарила ему мать перед смертью.
— Грех это, сынок, воровать-то. Тем паче в храме Господнем, — тихо и как-то вкрадчиво произнёс старичок.
— А ты кто? Поп что ли? — как можно спокойнее спросил Деснин, а сам тем временем поудобнее перехватил нож.
— Да, я настоятель здешний, — охотно, и вполне миролюбиво ответил старичок. Деснин еще раз пригляделся к крестику. Ему почему-то подумалось, что это именно тот крестик, материн. И еще вспомнилось, как в детдоме злая воспитательница выкинула эту единственную вещь, оставшуюся на память о матери, и как сквозь слезы он искал крестик. И сразу старичок стал как-то ближе. Деснин уже с любопытством рассматривал его и удивлялся все больше. В лице старичка, да и во всём его облике было нечто такое, что возникало ощущение, будто бы он перенёсся только что из девятнадцатого или ещё более раннего века в наш. Что-то было в нем эдакое… искреннее. Деснин разжал пальцы и уже без напряжения держал нож в руке.
— Но ты возьми, коли тебе так надо, — вдруг предложил старичок, указывая на икону. «Испугался дедок, — решил Деснин, — Но странно, почему шуму не поднял. Похоже, стыдить будет». Но вместо этого старичок неожиданно спросил:
— Да только… а крещёный ли ты?
— Н-нет, — Деснин был явно ошарашен подобным вопросом.
