кстати.
Он пустил слух, что принадлежит к старинному русскому дворянскому роду, а его дед (князь или граф), будучи поручиком царской армии, яростно боролся против большевиков и орошал своей кровью поля гражданской войны. Поэтому, имея скромную еврейскую фамилию, он сменил ее на - как ему казалось - красивую и дворянскую, которая сама по себе звучала, как титул.
Туда прибавился еще и миф о том, что он сидел в тюрьме, потому что был правозащитником, узником, так сказать, совести, в то время как ' узник совести ' сел всего-навсего за попытку изнасилования. Короче, человек гениально переписал свою биографию, которая сама выглядела теперь как печальный и честный белогвардейский романс. Один миф нанизывался на другой с несокрушимой логикой, и все создавало совершенную картину, вернее совершенный образ дворянина, пострадавшего за правду и честь от мерзкого социализма, но все-таки нашедшего в себе силу петь. И этот образ во время начавшейся ' перестройки ' оказался более чем уместен. Он, что называется, попал в струю...
Но тогда, не получив искомого, ушел певец последнего русского дворянства ни с чем, потопив, очевидно, досаду в своей ' голубой ' крови. Случай уберег тогда нашу с Леней песню, а то бы она теперь, уж точно, была даже не ' народной ', а именно его, ему принадлежащей.
Во второй раз эхо ' Прапорщика Смирнова ' докатилось до меня, когда я случайно увидел телепередачу 'Нью-Йорк, Нью-Йорк ', будто специально включив телевизор на реплике ведущего, что он, мол, получает упреки от телезрителей в том, что мало говорит о музыке, и сейчас тоже говорить о ней не станет, а лучше споет одну песню, которую знает со студенческих лет (это немудрено: он учился в том же Щукинском училище). И он спел... Угадайте с трех раз, что?.. Правильно, садитесь, пятерка вам...
Спето было под простой фортепьянный аккомпанемент и с элегической грустью. Из всего следовало, что он тоже авторов не знает и что, видимо, песня возвращается к нам из русской истории, а точнее - из братоубийственной войны 1918 - 1922 гг. Все бы было ничего, где-то он немного врал мелодию, где-то много; кое-где так, по мелочи, - слова, но вот одна его ' вольность ' вызвала во мне оригинальную смесь возмущения и смеха. Там в конце есть такие слова:
'Мы же русские, Танька, мы приходим обратно, мы встаем на колени, нам иначе нельзя '. 'Обратно ' - это в Россию, без которой, стало быть, не можем - вот что имелось в виду. Так вот, он спел совершенно другое: 'Мы приходим в охранку '. Вероятно, версия о том, что русские, оставшиеся на родине, обычно приходят в охранку, греет сердце русского эмигранта. Он еще раз убеждается в том, что правильно сделал, покинув такую Родину. А вялые приступы ностальгии можно залить помоями ' охранки ' (или КГБ), ее ужасами и предательствами. Однако, согласитесь, между русским эмигрантом первой волны и нынешним обитателем Брайтон-Бич есть некоторая разница, примерно такая же, как между графом Шереметевым и Семой с Дерибасовской. Но Семе тоже нравится, когда русские приходят в охранку. Тому Семе, который теперь на Брайтон-Бич и который тоже зовется там русским эмигрантом. Семе, который остался, такое и в голову не придет, что русские приходят в охранку, а вот Сема с Брайтона порадуется, что вовремя свинтил из России. Таким образом, горестный вокал ведущего по поводу того, какие же мы, в сущности, падлы, выглядел большим подарком для Брайтона и оскорбительно-забавной ошибкой для автора, в особенности - стихов.
Ну и наконец третий привет от этой песни, пустившейся в свое время в автономное плавание, мне передал мой приятель и тоже выпускник Щукинского училища - Гена Матвеев. Он рассказал о том, что сидел как-то раз в компании девушек и представителя одной знаменитой актерско-режиссерской династии (да что так застенчиво, в конце-то концов! Свои ведь люди, чего там!) - Рубена Симонова. А Рубен был внуком того самого Рубена, который принял театр после Вахтангова, а после него театр возглавил его сын Евгений Рубенович, от которого и произошел тот самый Рубен, о котором речь; и если у Рубена будет или есть сын, он опять будет зваться Евгением, а внук - опять Рубеном...
Понятно, да?.. Мне тоже не все понятно, но это не имеет значения...
Для рассказа имеет значение лишь то, что Рубен поет девушкам пресловутый 'Дневник прапорщика ' ; поет, по словам Гены, с глубоким чувством, переходящим, как водится, в надрыв. Он использует песню как оружие массового поражения противоположного пола (об этом уже сказано выше, но пусть будет еще конкретный пример с конкретным человеком). Он поет, имея в виду стратегическую цель, ' блицкриг ', быструю победу над девушками, полный разгром их хрупкого душевного мира и последующее стремительное овладение, так сказать, материальной частью. 'Надрыв ' тут очень помогает. Он заставляет предположить в исполнителе ' силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе ', а также настоящий мужской темперамент, которого, быть может, девушкам в тот момент недостает. Теперь ' овладение материальной частью ' уже не составит труда, оно произойдет легко и как бы само собой. Но тут Гена Матвеев портит погоду...
В наступившей после щемящего исполнения песни драматической тишине, в которой барышни, продолжая жалеть несчастного Смирнова и покинутую Таньку, уже готовы к любым вариантам, только не знают - как начать, нужен лишь повод, Гена совершенно некстати произносит: ' Да-а! Все-таки молодцы Филатов с Качаном!
Сочинили такую песню, а сами даже забыли про нее... '
Какой облом! Ну разве можно еще гаже и бестактнее! Разрушить с таким трудом установленную телепатическую связь между певцом-гипнотизером Рубеном и медиумами-девушками! Ведь если медиум висит между двумя стульями, достаточно лишь неосторожного слова, чтобы он рухнул на пол и очнулся. Вот и девушки уже с вполне трезвым недоумением смотрят на Рубена и Гену, ждут объяснения. Ну надо же! Плюнуть в колодец, из которого сейчас надо было водицы напиться!
Уже, можно сказать, дело пошло... а он!.. Взял и вдруг хрюкнул. Испортил все!
Мне не известно, спас ли Рубен положение, но попытку сделал (хотя, зная Рубена, думаю, что все-таки спас).
Став белым от (не только родового) негодования, Рубен сказал: 'А при чем тут Филатов с Качаном? Эту песню спел когда-то моему деду один белый офицер, дед передал ее моему отцу, а отец - мне '. То есть они по наследству не только имена передавали или театр, но и песни тоже, причем в контексте исторической мелодрамы. А если вдруг окажется, что авторы вполне современные молодые люди, то это уж никуда не годится, это будет некрасивое разрушение красивой легенды. Поэтому допустить такое фамильная честь Рубена просто не могла.
Интересно, пришлось ли ему потом отвечать на вопросы: мол, если это правда, если был у деда тот самый знакомый белый офицер, то что с ним потом стало, куда он делся, нашел ли свою Таньку? И если пришлось, то что он придумал, какими подробностями оснастил эту самую легенду № 2 про несчастного белогвардейского прапорщика?.. Если встречу как-нибудь, спрошу непременно...
И еще - здорово было бы нарядить его в костюм татарина Ахметки, меня в форму прапорщика (можно и наоборот, это неважно), подыскать женщину лет тридцати на роль Таньки и сфотографироваться втроем. Потом поджелтить эту фотографию (будто бы от времени) и подписать на обороте выцветшими чернилами: 'Таня Смирнова, Володя Смирнов, Ахмет. Париж, 1937 год '. Был бы еще один виток легенды. Выкрал Смирнов Таньку из Советской России и увез в Париж, а перед этим нашел фамильные драгоценности, зарытые в подвале их старого дома, и стали они жить долго и счастливо. И улыбались бы они (вернее, мы) на фотографии. Не потому, что птичка, а потому, что счастье все-таки есть, и вот оно - на наших лицах!..
* * *
Теперь вы вправе спросить: и чего это он так много говорит о песнях, ставших 'народными', несмотря на то, что сам не раз подчеркивал свое легкое и несерьезное к ним отношение? Похоже, у автора на сей счет проблемы... Мается небось от обиды и зависти, разъедают эти нехорошие чувства его слишком ранимую душу, успокоиться никак не может...
И хоть он и старается изо всех сил выглядеть на этих страницах честным и благородным, хоть и старается прикрыть срам собственного тщеславия рваным фиговым листком этакого автосарказма, мы все равно видим, что эти попытки тщетны. Да к тому же прискорбно типичны почти для всех авторов всех мемуаров:
все в них хотят казаться лучше, чем они есть на самом деле.
Пришло время раз и навсегда разобраться автору с самим собой, причем здесь и сейчас.
Для чего мы вообще пишем, сочиняем, поем, рисуем? Чтобы любили, ценили, узнавали на улице? Было бы неправдой сказать, что это нас вовсе не интересует и к славе мы безразличны. Но это ли главное? Определять целью жизни то, чтобы тебя узнавали на улицах, - не слишком ли это мелковато? Во всяком случае, для человека, которому уже больше двадцати пяти лет...
Понимаю, в юности хочется как можно громче прокричать, что ты все-таки есть на белом свете. Ну а дальше-то, дальше?.. Посвятить всю жизнь тому, чтобы тебя любили миллионы людей, купаться в славе? Ездить на длинных лимузинах? И любой ценой этого добиваться ? Если любят миллионы, то в этом есть что-то подозрительное, неправильное, потому хотя бы - что массовое. А массы так доверчивы, так часто становятся фанатами чего-то ложного и никчемного, так часто поклоняются кумирам, которых тут же быстро забывают; их так легко можно увлечь массовым опять-таки гипнозом, что они, массы, мыслят и чувствуют не индивидуально, а толпой, и потому почти всегда неправы.
Я тут не агитирую за элитарность, она для меня сомнительна. Я ее не чту, поскольку она обычно выглядит как невралгические спазмы забытых и непризнанных интеллигентов. Я о том, что каждый должен идти своей дорогой - нравится это массам или нет. И в этом вопросе авторитетных единомышленников у меня - навалом! Даже тысячи лет тому назад! Вот совсем древнегреческий философ Сенека: 'Я никогда не стремился угождать массам, ибо то, что понимаю я,- не нравится массам, а то, что нравится массам, непонятно мне '.
А вот 150 лет тому назад великий русский композитор Чайковский писал, что имел недавно беседу с писателем Львом Толстым, который ' совершенно убедил меня в том, что тот художник, который творит, стремясь угодить публике, - не вполне художник. Его творения непрочны, их успех - эфемерен '.
Когда я наталкиваюсь вдруг на такие высказывания, то гордо думаю:
' Ага-а! Значит, я прав, значит, я не один такой. Вон какие люди рядом! '
А потом думаю: 'Ну конечно, им-то легко говорить такое, уже будучи суперпопулярными '. И затем меня осеняет: ведь они стали такими именно потому, что шли своим путем, несмотря на то, что поначалу было, наверное, трудно не поддаться искушению нравиться даже тем, чей вкус в глубине души презираешь.
Они не следовали за модой, они ее сами создавали, они носили не то, что все, а только то, что им, как они сами считали, идет, то, что им - к лицу!
Однако тут надо помнить, что гордая слава слишком гордого художника нередко догоняет его уже за финишной чертой. И если его бесит даже намек на холуйство, если его независимый ум и талант возмущает любое панельное ерзание перед (под) клиентом, он рискует при жизни остаться непризнанным.
Но и у слишком гордого художника есть шанс прижизненно быть услышанным и понятым.
И если выпадет ему счастливая карта, то на него обрушится такая слава, его так пылко возлюбят вдруг народные массы, что ему самому станет неудобно. Вот такая популярность, наверное, стоит того, чтобы о ней позаботиться. Хотя он скорее всего и заботиться-то не будет, будет делать честно то же и так же. А славу он как бы и не заметит, будет относиться к ней легко и шутливо, с оттенком недоумения: со мной ли это происходит?.. При условии, конечно, что художник не только гордый, но и умный.
Вот Пушкин, например... Пишет письмо жене: ' Знаешь ли ты, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия. Как Пушкин стихи пишет.
Перед ним стоит штоф славнейшей настойки. Он - хлоп стакан, другой, третий - и уж начнет писать! Это слава! '
Наоборот: переоценивать славу или просто популярность - совсем не полезно, особенно теперь, когда она напрямую зависит от изменчивой конъюнктуры рынка.
Знаете, кстати, почему Задорнов, о котором речь еще впереди, так долго популярен? Он конъюнктуру рынка математически точно вычисляет, он ее знает, как мало кто. А если чего и не вычисляет, то интуитивно чувствует; он сегодня знает то, над чем будут смеяться завтра. И его чутье в этом смысле, по-моему, иногда удивляет его самого.
И еще раз о цене славы и о том, чтобы правильно к ней относиться, чтобы уж совсем нормально...
Крутили одно время по ТВ со страшной частотой один и тот же клип известной русской певицы из Америки. В нем снимался артист Борис Щербаков. И вот как-то раз звонит он мне и жалуется : 'Ну ты смотри, что делается! Я народный артист, работаю во МХАТе, играю там главные роли, у меня полно больших ролей в кино, и что ты думаешь? - меня встречают сейчас на улице, узнают, улыбаются и спрашивают: 'Простите, это не вы случайно снимались в клипе Любы Успенской 'Карусель '?' Ну?! Скажи, стоило всю жизнь работать ради этого?.. '
Потом ' Карусель ' исчезает с телеэкрана, и некоторое время народные массы в упор не видят Борю Щербакова... до тех пор, во всяком случае, пока опять же на ТВ не появится повтор фильма, в котором он играет, ' Воры в законе ' там или еще что-нибудь...
Ну да Бог с ней, с этой темой, оставим ее...
Помните, сколько-то страниц назад, в связи опять-таки с песней ' Дневник прапорщика Смирнова ', я упомянул о маме, имевшей ту же девичью фамилию, и о бабушке, воевавшей в отряде Котовского. Так вот, о бабушке, Полине Ивановне Смирновой, мы сейчас и поговорим. Фамилию бабушка получила, сочетавшись браком с офицером белой армии Смирновым, инженером по образованию, который потом сгинул без вести где-то в песках Средней Азии в далеком от нас 1926 году.
Мое упоминание о ней - лишь повод для рассказа. Причина же - в другом. Дело в том, что я обещал бабушке, что когда-нибудь напишу про нее. Обещание было дано сгоряча, мне было тогда восемнадцать лет, и я хотел быть только артистом и никем более. Но, видимо, глубоко в подсознании таилось некое пред-предчувствие, что когда-нибудь я сяду за письменный стол и
