— А похожи. Я скажу вам крамольную мысль — все хорошие русские люди похожи на евреев.
— Русские думают наоборот: все хорошие евреи похожи на русских, — переиначил крамольную мысль Раппопорт.
— Не знаю. Моя фамилия Тулупова. В детстве я думала, что я потомок князей Тулуповых, которых Иван Грозный убил. Из Украины я, из шахтерской семьи. Отец шахтер.
— Стахановец, — мама иногда отказывалась думать и превращалась в частотный словарь, показывающий наиболее частые сочетания слов.
— Почему обязательно стахановец? — сказал Аркадий, который не любил эту ее бессмысленную манеру.
— А кто? — спросила мать. — Ударник коммунистического труда?
— Да. Он был ударником коммунистического труда, — сказала Тулупова.
— Вот видишь, — сказала Анна Шломовна сыну, как будто не глядя стреляла и попала в цель.
— О чем мы говорим? — сказал Аркадий. — Я не понимаю.
— Мы знакомимся, — сказала старушка. — А как мы должны знакомиться?
— Никак, — сказал Аркадий.
— Мила, что у нас будет на столе на Новый год — что вы любите, вы придете с детьми?
— Мои дети уже взрослые, их не возьмешь с собой, мы вместе уже Новый год не встречаем.
— Но вы их пригласите, а то они обидятся.
— Обязательно, — сказала Тулупова.
Ей было странно, что разговор складывается так легко. Анна Раппопорт вспомнила старый анекдот, когда из деревни в Москву приезжала родственница, а потом своим деревенским рассказывает: “…они там в Москве живут очень ужасно, даже сыр с плесенью едят”, и заговорили о еде. О том, кто что любит. Анна Шломовна интересовалась, что предпочитают Людмилины дети, вспоминала, как растила малоежку Аркадия, что любил и не любил привередливый, державшийся всю свою жизнь одного нехитрого меню муж Моисей. Она сказала, что готовила его блюда с закрытыми глазами все тридцать пять лет их совместной жизни и все новое он начисто отвергал.
— Это все надо знать! Женщины, прожившие с одним мужчиной всю жизнь,
как я, — заключенные, получившие пожизненный срок и приспособившиеся к лагерным условиям. Раньше про нас, верных жен, сочиняли романы, а теперь никто и говорить не станет. Кому интересно, что любил мой Моисей на завтрак?! Мила, вы сколько лет прожили со своим мужем?
— Мама! — пытался остановить Аркадий.
— А что?! Не говорите, не надо, если военная тайна…
— Два года, — сказала Тулупова.
— Это было, наверное, короткое счастье?
— Нет. У меня не было этого счастья знать, что любит мой муж на завтрак, Анна Шломовна.
Вдруг захотелось сказать прямо, как чувствовала и как думала, когда терла, мыла, стирала у себя в маленькой квартирке:
— Мое счастье — только дети. Дети и все.
— Что ж, это грустно, Мила, — ответила старушка. — Но будем считать, что у вас еще все впереди, — и сразу подвела черту под всеми разговорами о новогоднем столе: — Главное, чтобы у нас была ель. Живая!
— Да, обязательно живая! Как всегда, каждый год, — подхватил Аркадий. — Это такой запах в доме!
Вскоре Анна Шломовна Раппопорт засобиралась, оделась в легкую светлую дубленку, надела цветастый платок, а поверх него аккуратный норковый берет и вышла, оставив Людмилу с сыном наедине.
— Я приду через час-полтора. Не прощаюсь. Мне в аптеку надо — Аркадий стесняется покупать лекарства по моим льготным рецептам…
Хлопнула входная дверь, два раза повернулся ключ в замке.
Аркадий тут же, словно подкошенный внезапным сном ребенок, повалился на Людмилу Тулупову — не произнося слов, не вздыхая, боясь шевельнуть руками. Его тело, большое и несуразное, почти как у любого мужчины за сорок, падало в сидящую на диване женщину, точно специально с наклоном подпиленная сосна. Оно сваливалось на колени, требуя тепла, ласки, ответа, но траектория была выбрана неверно, и он падал весь, сразу, как храм Христа Спасителя при большевистском взрыве. У Аркадия Раппопорта, даже не у него, а у его тела, было одно желание — пролезть в нее, переодеться в ее кожу и уснуть, согретым ее кровью, дыханием и женским, жарким теплом.
— Аркадий, ты так пристаешь?
Все его тело зашевелилось в глубоком “да”.
Такого Тулупова не испытывала никогда. Свободный еврейский ум был совсем неопытным мальчиком. Она развернула его на себя, повернула голову, словно у пластмассовой куклы, и положила на свою грудь.
— Полежи, мой любимый, нежный, успокойся. Лежи.
Аркадий замер.
Людмила медленно гладила его седеющие волосы и смотрела на потолок с лепниной, на старинную люстру, на круглый стол со скатертью, на обои и вообще на всю почти нетронутую современным предметом академическую обстановку и думала о том, что ее зовут жить в музей, под той самой мраморной плитой, которую сняли с фасада и занесли в дом. Нечто прямоугольное, завернутое в тряпку и перевязанное толстой веревкой, она видела прислоненным сбоку при входе. Ей нравился этот музей неизвестного ей человека, ученого и доброго семьянина. Похоже на библиотеку, даже запахи схожи, но жить здесь было и заманчиво и невозможно. Она чувствовала, что теперешнего главного жителя этого дома, безмолвно возлежащего у нее на груди, и его замечательную еврейскую маму надо будет полюбить по-настоящему, без подделок, как она, наверное, еще никогда не любила и, наверное, уже не сможет. Она стала думать о том, почему не любят евреев, да, они высокомерные, у них в заднем кармане на все свое мнение, но они такие лапочки, такие дети…
Аркадий осмелел и оттаял на ее груди, потянулся расстегнуть застежку на спине, но Тулупова, поцеловав его несколько раз в макушку, а в его лице весь еврейский народ, сказала:
— Пусть это будет в Новом году, Аркаша. Пусть все новое начнется с Нового
года — я еще не готова.
У Хирсанова отобрали пропуск на первой проходной, при входе в комплекс зданий Администрации Президента. На все вопросы офицер службы охраны через стекло показал подписанное кем-то распоряжение с печатью. Хирсанов бросился было звонить, но вдруг понял, что это — конец. Ничего изменить нельзя. Он поехал домой и три дня лежал и ждал, что за ним придут. Он ел, спал, читал, и всякий раз ему казалось, что этот кефир утром он ест в последний раз. И кусок обжаренного с луком мяса имеет точно такой же последний вкус, потом кровать, ее удивительная горизонтальность, чистые простыни, кофе — все имело свое определение и вкус расставания. Жена нудно спрашивала из своей спальни, как кукушка в часах, с заданной периодичностью:
— Что ты все дома? Тебя что — выгнали?
Когда четвертым днем за ним не пришли, голова заработала иначе. Он рассмотрел из окон квартиры весь двор, машины и людей, и не нашел слежки. Обошел дом и купил в ближайшем магазинчике хлеб, молоко и десяток яиц. Нес пакет и думал: вот набор пенсионера — финал жизни. К вечеру Хирсанов спустился в гараж и подогнал свой джип к подъезду. Он решил, что его могли уволить без объяснений, — он свободен. В голове нашлись аргументы в том смысле, что арестовывать и судить его нельзя, что он нужен, что он много знает, более того, знает то, что не знает никто. Да, его ждет унизительная опала на некоторое время, но потом начнутся выборы и он может пригодиться. В памяти всплывали фамилии знакомых ему
