властным жестом:
— Пусть удача сопутствует тебе! Говори, что за весть ты принес.
— На нас напали, Непобедимый, — гневным голосом проговорил сотник.
Глаз Силкер-тархана вспыхнул — наконец-то появился враг. Враг — спасение для войска.
— Кто напал на вас?
— Тысяча Ирсубая стоит недалеко от леса, — принялся объяснять сотник, — ты знаешь, Непобедимый, как прозорлив Ирсубай, как хорошо он умеет выбирать места для стоянки...
В поход отправились всего пять тысяч воинов — для славян и этого довольно. Чтобы взять их столицу Куяб — обыкновенную деревню, — не требуется великое войско. Каждый темник отобрал из десяти тысяч одну и возглавил ее.
— Я не спрашиваю, где тысяча Ирсубая, я спрашиваю, кто на вас напал.
— Когда настала ночь и доблестные воины заснули, и только караульные зорко несли стражу...
— Кто на вас напал?! — выходя из себя, прорычал тархан. — Говори, если не хочешь лишиться языка!
Арачын побелел и затараторил:
— Мы не видели, Непобедимый, свет наших костров не мог разогнать сгустившуюся мглу. Наших воинов посекли около сотни... Ирсубай думает, что на него напали злобные духи, иначе почему наши острые сабли и меткие стрелы не поразили ни одного? Только одного старика дряхлого поймали. Ирсубай думает, что старик этот шаман, и его следует предать мучительной смерти.
Силкер-тархан вновь принялся ходить по шатру.
— Убирайся, — наконец приказал полководец, — и передай Ирсубаю, что я недоволен! И еще скажи, что, если с головы старика упадет хоть один волос, Ирсубай тяжко пожалеет, что родился на свет.
Когда Арачын скрылся за пологом, Силкер-тархан тяжело опустился на белый войлок и наполнил пиалу кумысом. Погруженный в тяжкие думы, долго он сидел недвижим, прислушиваясь к шепоту ветра.
Доказал Жердь, кто голова в Партизанке, а кто язык бескостный, делом доказал. Пока Угрим разговоры разговаривал, Жердь собрал дружков-ватажников, да и двинул на хазар лесными тропами. Ушел из веси тайно, не испросив дозволения. Угрим, небось, всех собак на него спустил, небось, и отца и матерь недобрым словцом помянул. Пущай... Жердю бояться нечего — победителей не судят. А таких, как он, и подавно — своей крови ватажники не пролили, лишь во вражьей изгваздались! Впрочем, все же одного бойца недосчитались — Булыгу. Ну, да не велика потеря — старик дряхлый. И взял-то его Жердь лишь из уважения к сединам. Хотел дед помереть в сече, вот и помер. Стало быть, и не потеря вовсе.
Недаром ватажники чернили золой белые рубахи и лица да обувались в заячьи поршни. Подобрались невидимо-неслышно, порезали сонных хазар, да и в лес, к схронам, загодя заготовленным. Отсиделись пару денечков и в Партизанку двинули. Ушла ватага Жердева из-под самого хазарского носа, ворог только зубами клацнул.
Радовался Жердь, хвалился. И перед ватажниками, и перед другими, кто не был с ним, а сидел в Партизанке. После вылазки сильно авторитет его вырос. Людины к нему за советом шли, и за судом, и так, бражки попить. Угрим волком смотрел, а сделать ничего не мог. Потому — поляне доблесть и удачу ценят. А того и другого у Жердя было в избытке. Доказал он! Угрим же как был ковалем, так и остался. Не верховодить ему над ратью. Жердь верховодить будет, так боги рассудили.
С колодкой на шее Булыга валялся меж телег на хозяйственном дворе. Веревка больно врезалась в запястья, и старик жалобно скулил, но до него никому не было дела. Кто-то грыз баранью кость, кто-то вострил саблю, кто-то выл заунывную хазарскую песнь, кто-то бранился степным матом, кто-то чистил лошадь, кто-то справлял нужду, а несколько воинов прикладывались к фляге, найденной за пазухой у Булыги, передавали ее друг другу и нахваливали напиток... И так они радовались дармовому пойлу, что остальные тоже к ним присоединились — справные хазарские вой должны делиться со товарищами, особливо тем делиться, что досталось на халяву.
Воинский стан жил своей жизнью, и в этой жизни места для Булыги не было. Зато вполне могло найтись для Азея... И Азей появился, будто бабочка из куколки.
Действие снадобья, коим каждое утро натирался Булыга, закончилось, и лицо старика претерпело сильные изменения. Сперва двинулась в исходное положение челюсть, за ней нависший над всем остальным тяжелый лоб сел на положенное место, свернутый набок нос пополз в природой предусмотренное место, брови, сложенные крыльями подстреленной птицы, распрямились, и, наконец, губы, расплющенные в две коровьи лепешки, обрели естественные очертания. Изменение внешности сопровождалось душераздирающим скрежетом костей и стонами.
Хазары забеспокоились.
— Ой-йо, Хаан, не иначе демон смерти вселился в раба!
— Ты что, Астай? Разве не знаешь, что нельзя упоминать демона смерти, ты навлечешь беду на всех нас!
— Тебе следует сломать хребет, Астай. Упомянуть демона смерти, мыслимое ли дело?
— Теперь не будет нам удачи, Астай. Ой-йе, что же ты наделал, зачем сказал «демон смерти»?
Булыга извивался, хрипел, выбрасывал пену изо рта, как загнанная лошадь.
— Может, отрезать ему голову, что скажешь, Хаан?
— Скажу, чтобы ты молчал, Астай. Твой поганый язык доведет до беды.
— Ты, Астай, верно, хочешь, чтобы Силкер-тархан свернул нам всем шеи. Разве тебе не известно, что старика на закате надлежит доставить в прекрасную белую юрту великого тархана?
Мало-помалу корчи отпустили Булыгу, и пред хазарскими взорами предстал вполне обыкновенный старикашка, каким несть числа на белом свете. Ничем не примечательный, с жиденькой бороденкой, со страхом в глазах.
— Ой-йо, Хаан, демон смерти утащил раба и дал нам другого.
— Теперь ты, Сайыт, упомянул того, чье имя под запретом! Ты глупый баран, Сайыт!
— Ой-йо, Силкер-тархан не простит нам пропажу раба.
Хаан взглянул на Астая и... от неожиданности закричал — вместо старого знакомца перед ним кривил гнусную физиономию НЕКТО. Этот НЕКТО ничем не напоминал красавца Астая — ни горбатой спиной, ни скособоченным носом, ни глазами, вылезающими из орбит, ни трясущимися руками, ни слюнкой, сбегающей с нижней выпяченной губы.
— Раба не простят нам пропажу, — заплетающимся языком подтвердил Астай, — тархан Силкер больно злой, как собака, ар-р-р-р...
Хаан хотел окоротить наглеца, чтобы не смел сравнивать великого полководца с низким четвероногим, но вместо гневной речи выдал:
— Не-е-е, Астай говорит плохо, очень не злой тархан Силкер, много хорошего делать...
«Астай виноват, — думал Хаан, пытаясь обуздать свой язык, — зачем демона помянул...»
— Твой лицо сильно некрасивый, — прохрипел в самое ухо тот, кто раньше был Сайытом, — ой-йо, лицо-лошадь. Твой ног зачем коленком вперед?
— Твой язык пусть за себя говорит, за меня не говорит, да? Сам некрасивый ты, — ответил Хаан, не понимая, почему коверкает могучий и прекрасный хазарский язык, — слюнь твой течет сильно, рук твой, ой-йо, как лап курицын. Зачем на карачках твой туша стоит?
Те, кто прикладывался к Булыгиной фляге, а таковых в общей сложности набрался весь десяток Хаана, выглядели неважно. Булыга, он же Азей, злорадно хихикал и мысленно потирал руки. Зелье следовало втирать, втирать, а не заглатывать. Что с того, что запах у него приятственный и вкус как у меда. Кому и ослиная моча — мед, зависит от вкуса и привычки. Коли морду отварчиком натрешь, то ее судорогой сперва подернет, а потом так перекорежит, что мама не узнает. Если же в нутро отвар залить, тут не только морду перекосит, тут все на свете вверх тормашками встанет. И язык у того, кто отхлебнет зелья, тож так изогнется, что и не враз поймешь, о чем речь идет.
С плохо скрываемой радостью Азей наблюдал за своими пленителями и не заметил, как свечерело.
— Твоя сильно забыла, тархан Силкер звать хотел.
— Ой-йо, раб к Силкер вести.
