случится...
— Ой боюсь, боюсь, — замахал руками Кукша. — Да ничего с дураком твоим не случится. Кому он нужен без слонов-то?
Светка отпихнула Кукшу и пошла прочь.
— На рассвете! — крикнул он ей вслед.
Кукша не собирался убивать слонов. Любитель дешевых трюков, он задумал другое. Твари должны взбеситься и, потоптав десяток-другой хазар, пасть смертью храбрых под ударами обозленных воев. Авторитет Умара после такого слоновьего поведения сильно пошатнется. Силкер-тархан и через него сам величайший поймут, кто есть кто. Слонов привести — ума много не надо, а вот заставить их служить как следует... А раз Умар не заставил, какой же из него славянский каган, он и славян не удержит. Тогда все поймут, что только он, Кукша, держит свое слово. Сказал, ворота откроют — ворота открыли. Сказал, беспрепятственно хазары пройдут по Полянщине — так и вышло. Кукшу наградят, а Умара, пустобреха такого, предадут мучительной смерти.
Ради высокой идеи Кукша не пожалел таблеток LSD, прихваченных в двадцатом веке. Растолок их и вручил порошок Светке. Слоны от этого зелья должны совершенно спятить...
Умар не мог больше держаться. Этот запах! Ах, как пахнет кумыс на рассвете, как благоухает, как веселит душу. Разве глупые ушастые твари заслуживают напитка богов? Он напоил двух слонов и приложился сам. И плевать на Абаль, пусть орет, что не мужик. Еще какой мужик! Захотел — выпил. Захотел — не выпил.
Обычно после того, как Умар выпивал кумыса, к нему являлись духи, люди, облака, юрты, коряги, лошади, овцы, верблюды... Гости являлись по одному и группами. Вели ученые богословские беседы, дрались между собой. Иногда он слышал голоса. Иногда видел себя со стороны. Порой видел землю с высоты птичьего полета.
Но сегодня с ним происходило что-то действительно странное. Умар взглянул на слона и тут же понял, что превратился в слона. Нет — всегда был слоном. И папа был слоном, и мама слоном, в смысле слонихой...
Умар затрубил, радуясь открытию, и пошевелил ушами, отгоняя докучливых слепней.
А над слоновьим загоном тянулся журавлиный клин, и два слона, задрав головы, неотрывно смотрели на больших белых птиц...
Одна радость осталась у Абдульмухаймина, бывшего начальника стражей каравана, — сладкий утренний сон. Без тревог и сновидений. Но, похоже, и последнего лишили Абдульмухаймина злобные духи пустыни. Хотя откуда им взяться, духам пустыни, на Полянщине?!
— Ситой, ситой, — заорал с соседнего слона парень из африканской глубинки, — совсим ишак умом стал? Совсим умом дурак?
Абдульмухаймин проснулся и сразу понял, в чем дело.
Слон парня потерял разум, проломил жерди загона и попер по направлению к лесу. И все ему было нипочем: затаптывал юрты, воинов, лошадей и наложниц, что принадлежали хазарским воинам. По мере продвижения животного к заветной цели все чаще звучали истошные вопли и проклятия.
Слон Абдульмухаймина тоже вскоре потерял разум и бросился в лес, но перед этим с ловкостью обезьяны на него забрался Умар и принялся трубить, как трубят слоны.
— Стой, верблюжья моча, — орал бедуин.
Но злобные духи пустыни, перебравшиеся на Полянщину, видно, сводили с бывшим начальником стражей счеты.
Вскоре Абдульмухаймин с Умаром оказались в лесу...
Хазарин без коня, если он без коня долго, — птица со сломанным крылом. Силкер-тархан знал это. Хазарин без коня, если он без коня долго, — лук со спущенной тетивой. Силкер-тархан знал это. Хазарин без коня, если он без коня долго, — ветер, залетевший в пещеру. Силкер-тархан знал это.
Но знал он и то, что конница по лесу не пройдет, а поляне скрывались как раз в лесах! Тропы, про которые поведал Азей, — для пеших, не для конных, старик сказал, что тропы вьются через буреломы и дрегвы, какая уж тут конница... Азей взялся провести хазар к партизанскому стану. Азей поклялся страшной клятвой выполнить обещание. И Силкер-тархан поверил в его верность. Силкер-тархан видел человека насквозь своим единственным глазом. Силкер-тархан понял, что Азей не лжет. Но хазарину скучно без коня, душа тоскует.
Воины возропщут, когда узнают, что им уготовил их полководец. Что за дикая страна, что за дикое время?
Скрепя сердце Силкер-тархан призвал в прекрасную белую юрту Ирсубая.
— Велю тебе следовать с твоими доблестными воинами за моим человеком, — сказал Силкер-тархан.
И Ирсубай, прижав руку к сердцу, ответил:
— Твой приказ священен, непобедимый.
— Твои воины пойдут пешими, — сказал Силкер-тархан, сверля глазом Ирсубая, выискивая признаки неповиновения.
Но Ирсубай, прижав руку к сердцу, вновь ответил:
— Твой приказ священен, непобедимый.
— Ты возьмешь то, что сокрыто в листве, — селение полян, в котором эти глупцы надеются укрыться от моего гнева. — Силкер-тархан махнул рукой, чтобы Ирсубай удалился.
Темник попятился и скрылся за пологом юрты. И когда полог перестал колыхаться, Силкер-тархан позвал Арачына — верного сотника Яростных.
— Если он предаст меня, убей, — сказал тархан.
— Твой приказ священен, — ответил сотник.
Молодки, среди которых затесалась Купавка, закатав подолы до самых ягодиц, полоскали белье в неглубокой лесной речушке. Недалече прохаживался Бык, приставленный к бабьей стайке в качестве охранника, и пялился на задранные к Хорсу-солнышку белые сдобные зады, пускал слюни, вздыхал, краснел и, то и дело отмахиваясь дубиной от назойливых комаров, застенчиво просил:
— Давай, Белослава, а...
— Ну, давай, Добромила...
— А, Златоцвета, давай, чего тебе...
— А може, все разом, а, давай...
Девки смеялись и плескали в Быка водой, тот обиженно фыркал.
— Ох, стервозы, — ругалась Купавка, — совсем затыркали хлопца, совести в вас нет — хворобного обижать. Он же до сих пор ниче, окромя свово «вдарить», и не говорил, а тут впервой на бабу взор оборотил, пожалели бы...
— Вот ты и пожалей, — смеялись девки, — не впервой, небось, жалеть-то.
— Нельзя мне, — вздыхала Купавка, — теперя я мужняя жена.
— Ишь ты, за хазарчика свово как — прям стеной стоит.
— А и пусть, нам спокойнее. Она ж всех мужиков перепортила...
Когда Купавка выпустила Аппаха из Партизанки, думала, порешат ее мужики. Только вышло иначе. Жердь, брательник ее, обернул все так, что сухой из воды вышла. Сказал Угриму, что ежели тот супротив сестрицы чего удумает, уйдет Жердь со своей ватагой из Партизанки. Поразмыслил У грим, да и поклялся не держать камня за пазухой.
Купавка выжала новехонькую поневу, вышла на бережок и положила вещицу на травку.
— Ты бы, малой, к кустам отошел, — сочувственно сказала она Быку, — там бы себя и облегчил, вона, как твово оковалка расчекрыжило.
Бык удивленно смотрел то на нее, то на собственные порты, из которых наружу рвалась то ли змея, то ли кол, то ли вдруг выросший рог.
— Вот за него, милок, как за вымя коровье... Дитятя наконец сообразил, о чем речь, и отчаянно затряс
