утвержден маршалом Ахромеевым.
— Какой маршал у нас, однако, интересный! Одной рукой цензуру утверждает, а другой Рейгана уверяет, что у нас свобода слова. Нехорошо получается.
Наш разговор пошел по второму кругу. У генерала начался обед. В кабинет робко протискивались подчиненные, безмолвно напоминая шефу о своевременном приеме пищи, но генерал разговорился.
— Я даже, честно говоря, удивился, как это журнал берет такую повесть. Еще еврей там у вас… Политическое у вас там. Национализьмом пахнет… солдаты женщин в казарме сношают… Неэтично.
— А вы читали «Один день Ивана Денисовича»? — перебил я генерала.
Полковники, прилипшие к стене, синхронно дернулись, укоризненно взглянув на меня как на пукнувшего не ко времени недоросля. Но генерал не смутился, лишь трясанул погонами.
— Да. Знаю такой роман… Вам страницы предоставлены, а вы и рады…
Я встал.
— Всего хорошего, товарищ генерал.
Цензор проводил меня до дверей и, передавая застоявшемуся полковнику, по-отечески попросил не рассказывать никому о нашем разговоре.
Но я ему испортил весь уют.
— Дорогой Сергей Алексеевич! Даю честное слово, что, как только выйду из военной цензуры, тут же постараюсь рассказать о нашей встрече как можно большему числу людей. Не взыщите.
В приемной Главного политического управления повсюду висели плакаты: указательный палец мрачного воина грозил посетителю: «Помни о военной тайне». Я зашел в кабинку местного телефона. Телефон молчал. Я затравленно стал шарить глазами в поисках инструкции и нашел ее: «Закрой плотно дверь!» Притянул плотнее дверь — телефон загудел.
Заместитель начальника отдела культуры полковник Волошин отыскался тут же. Я зашел с обкатанного козыря: я в инфаркте и начинаю самоубиваться прям здесь, в телефонной будке.
— Подождите!
Красивый, моего возраста полковник Волошин легкой побежкой спустился со ступенек. В руке он держал листки бумаги.
— Может, «скорую», Сергей Евгеньевич?
— Не надо «скорую», скажите лучше, печатать будете?
Полковник мужественно повел красивой головой.
— Н-нет! Не будем. Плохая повесть, Сергей Евгеньевич. Очень плохая. — Он потряс зажатыми в руке листочками. — Это заключение ПУРа.
— Дайте, — попросил я худым голосом.
Полковник, совершая должностной грех, побоялся отказать умирающему, разжал пальцы.
…С.Каледин собрал все отрицательные факты, всю грубость, всю жестокость и бессмысленность, которые рассыпаны по всем стройбатам страны… В наши дни, столь горячие обострением межнациональных отношений, напечатать повесть «Стройбат» в журнале с громаднейшим тиражом — это значит сыграть на руку врагам перестройки, националистам…
Повесть печатать не нужно. Однако руководство журнала, ссылаясь на демократию и гласность, может опубликовать ее. После чего хорошо бы организовать несколько оперативных рецензий. Лучше бы о ней в печати промолчать, но это маловероятно…
О.А.Финько, член союза писателей СССР
И тут я понял, что, кажется, «Стройбат» напечатают. Слишком уж много дураков, запрещающих его.
Главный редактор был недоволен моим поведением.
— Прекратите самодеятельность!.. Я пятьдесят лет в литературе, а не встречал, чтобы автор так беспардонно себя вел! Прекратите ходить по инстанциям!
Заместитель приоткрыл дверь кабинета и в щель протянул две газеты.
— Что, что такое?! — воскликнул редактор, принимая прессу. — «Московские новости», «Комсомольская правда»!.. Рекламу себе делаете?! Ажиотаж нагнетаете?! Что вы намерены еще делать?
Я тяжело вздохнул.
— Послать телеграмму в Совет Министров с жалобой на Главлит.
— Не смейте! — взвизгнул зам.
Главный, не попрощавшись, ушел к себе в кабинет.
Вечером я приводил в порядок документацию по «Стройбату» и планировал очередные демарши. Пришел сосед. Поинтересовался, слушаю ли я сейчас «Свободу».
Я включил транзистор. «Свобода» голосом Юлиана Панича читала «Стройбат».
— Оля! — заорал я жене на кухню. — Сухари суши!
Но прошел день, два… «Стройбат» дочитали, повторили, а меня еще не забрали. Все-таки другие времена.
В почтовом ящике я обнаружил простенький конверт, в уголке — рыбка «Петушок», каких я разводил в детстве в аквариуме В таких почтовых скромных конвертиках бабушка Липа присылала мне в стройбат потертые рублевочки из своей пенсии. В данном же случае «Петушок» в своем клювике принес письмо Филимонова. Не генерала, не начальника военной цензуры, — просто скромное письмецо, подписанное внизу аккуратно и меленько «Филимонов». Без даты и исходящего номера. Удивительное совпадение с покойной бабушкой: она тоже подписывала письма без даты и географии, по-домашнему: «Бабушка Липа». Правда, в ее письмах всегда была денежка.
«Во время нашей беседы, Сергей Евгеньевич, я объяснил Вам, почему есть возражения против публикации повести „Стройбат“. Но коль вы все-таки прислали в наш адрес письмо по этому поводу, то, видимо, хотите и от нас иметь непременно „бумагу“…»
«Ишь ты, как его повело! — подумал я. — Запросто мог не писать, а ведь написал!»
«…Стройбат в повести — это ежедневные пьянки личного состава, устойчивое человеконенавистничество, высокомерное отношение к туркменам, узбекам, молдаванам… Все они именуются не иначе, как: „чурки“, „хохлы“, „евреи“…»
А тем временем…
А тем временем в журнал прибывали депутации. И какие гости пожаловали!.. И без охраны!.. Заместитель начальника ПУРа генерал-полковник Стефановский, таинственный генерал с голубыми погонами летчика.
Генералы полдня охмуряли главного редактора. Ссылались они не только на свое ведомство, главной препоной они назвали «верха» — союзного идеолога Вадима Медведева, только через труп которого «Стройбат» может выбраться к читателю.
Еще не развеялся генеральский дух, в гости пожаловал начальник управления художественной литературы Главлита Солодин.
Я, естественно, на беседу приглашен не был и решил сам наведаться к Солодину в Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совмине СССР.
Солодин был на месте, велел впустить.
Я поставил на стул возле его стола портфель, вынул из него разжиревшую за полгода хлопот папку с подновленной надписью «Склока». Папка была в три пальца толщиной. Полтора пальца было нажито естественным путем, а нижние полтора незадействованная чистая бумага. Для солидности. Портфель я оставил раскрытым и в его нутре щелкнул зажигалкой.
Солодин заерзал, нахмурился, потянулся к темному нутру портфеля.
— Что вы так забеспокоились, Владимир Алексеевич, там магнитофона нет, одни бумажонки… — трепался я, обкладывая цензора документацией.
Солодин закурил.
— А знаете, как вас называют на Западе?.. Певцом советского дна.
— Поди-ка!.. И все-то вы знаете!
— Всё-ё мы про вас знаем, — загадочно улыбнулся Солодин. — Как-нибудь со временем я покажу вам много интересного. Жена-то — редактор небось?
