Разнуздалась, батенька, Россия, — мы ее опять взнуздаем. Все-то у нас пойдет по старенько-ому… Что вы думали? Мальчишки будут умнее умудренных опытом людей? Нас на свалку?
В нем заговорило служебное самолюбие, уязвленное еще февральской революцией. Во мне, молодом судебном деятеле, приветствовавшем свержение царизма, он видел почти личного врага, вследствие чего сделал особенно сильное ударение на слове «мальчишки».
— А удастся взнуздать? Как бы не ошибиться.
— А вот, — он указал на толпившиеся возле комендатуры офицерские группы, — лучшее доказательство вам.
Все едут к нам, все наши с руками и ногами. Почему? Потому что все соскучились по старой палке.
— Не увлекайтесь офицерством. Это еще не вся Россия. Царь имел очень много офицеров, а знаете, что случилось? Я, потолкавшись среди этой приезжей братии больше недели, отлично знаю, что среди них нет никакого энтузиазма. Они пойдут воевать, но из-за голода, от безработицы, а не во имя идеи. А у большевиков несомненно революционный пыл.
— О! у нас и в России много союзников. Весь народ ждет нас как избавителей, отдаст последнюю полушку для нашего дела. Мы идем к верной победе. Добровольческая армия…
Тут ст. сов. Лукин оборвал свою речь на полуслове и неимоверно побледнел, так как где-то на окраине, в стороне вокзала, прогремел пушечный выстрел.
Вздрогнул и я от неожиданности.
Через каких-нибудь полминуты снова такой же гул пронесся в редком осеннем воздухе. Затем еще и еще. Рассыпались трели пулеметов, прерываемые время от времени пушечными раскатами.
Над станцией взвились облака дыма. Лукин стремительно нырнул в толпу офицеров, среди которых уже носился затаенно-пугливый шопот:
— Большевики наступают!
— Местное восстание.
— Теперь капут всему.
— Вот-те и спасли Россию. Волнение охватило всю Красную улицу.
А беспрерывная канонада то и дело заставляла дребезжать окна в магазинах и сжиматься робкие сердца безыдейных искателей куска хлеба.
Наконец выяснилось, что вся эта ужасающая пальба происходит оттого, что подле вокзала загорелись вагоны со снарядами и патронами. При этом — злой умысел налицо.
Здесь, в столице кубанского казачества и Добровольческой армии, среди бела дня явные сторонники большевиков могли совершенно спокойно выкидывать такие штуки!
Ясно, что их много.
Ясно, что они таятся среди низов.
Ясно, что эти низы не с Добровольческой армией.
Я выехал на Дон. Здесь тоже мобилизовали всех офицеров. Мне ничего другого не оставалось, как поступить на службу в только-что сорганизованный Донской военно-окружный суд.[19]
V
ВСЕВЕЛИКОЕ ВОЙСКО ДОНСКОЕ
Стражи степи. Зипунные рыцари.
Сильные духом люди, сумевшие разорвать цепи крепостной неволи.
Строптивые гордецы, искавшие независимости там, где царила вечная, но бесславная война, где господствовало право сильного.
Пионеры, проложившие путь тысячам обездоленных, впавших в нищету или в преступление.
Это в отдаленном прошлом.
Расширилось и окрепло московское царство. Не нуждалось оно более в зипунных рыцарях, этой степной пограничной страже.
Потому что в степи вывелись кочевники-враги, потому что граница отодвинулась далеко на юг, потому что и сама степь сильно изменилась. Ее вспахали, засеяли. И всюду выросли, как грибы после теплого дождя, богатые казачьи хутора и станицы. А казак из хищника-воина превратился в воина- земледельца.
Твердой рукой вытравляло царское правительство остатки старых казачьих привычек, вредных для новой государственности. Огнем и мечом отвечало оно на попытки казачества проявить свою безудержную волю, «тряхнуть Москвою», выискивать зипуны.
Но оно не отняло у казачества его громадных земель и разных угодий, поддерживало в нем любовь к военному ремеслу, не посягало на его своеобразный станичный быт.
С годами казаки стали привилегированным военно-земледельческим классом. Покорным царям войском. Опорой строя, основанного на привилегиях.
Тут же, среди казаков, в их хуторах и станицах, или рядом, селились «иногородние», «хохлы», более поздние пришельцы, явившиеся сюда, когда уже казачество из бесформенной вольницы превратилось в определенный государственный элемент.
Эти тоже претендовали на землю. Но опоздали. Земли были закреплены за войском. Весь излишек земель составлял войсковой фонд, из которого делали нарезки только казакам.
Пришельцы стали париями, низшим классом в казачьих станицах. В лучшем случае — арендаторами, в худшем — батраками.
Так в казачьих областях возникло противоречие классовых интересов.
Февральская революция не только не сгладила его, а еще более подлила масла в огонь. На сцену выступили казачьи поэты, казачьи историки, казачьи этнографы. И наконец, казачьи честолюбцы- политиканы.
Из пыльного арсенала прошлого они выволокли за волосы на свет божий мечту о вольной казачьей жизни. С выборным атаманом, с выборным Кругом или Радой. По заветам предков. Так, чтобы в казачьих областях хозяйничали только казаки. Так, чтобы возникла казачья автономия, казачий демократический строй.
В сумбуре революции общественная структура может на мгновение облекаться в самые причудливые, фантастические формы. В эпоху временного правительства возникли казачий Дон, казачья Кубань, казачий Терек.
Но жизнь скоро показала, что они — грубый анахронизм.
То, что давным-давно отжито, жизнь отринула, и отринула навсегда.
Трагическая история казачества в 1918–1920 годы крайне поучительна. Она показывает, сколь мучительно и сколь бесполезно воскрешение никому ненужной старины, воплощение в жизнь давно изжитой идеи.
Каледина, первого выборного атамана времен революции, окружали не практические дельцы, а романтики. Один из них, Митрофан Петрович Богаевский, учитель по профессии, а по прозванию «донской баян», пытался создать новую казачью идеологию. Он знал, что между казачеством, как зипунным рыцарством степи, и казачеством, как самым прочным фундаментом самодержавного строя, легло большое расстояние. Он и ему подобные считали, что московские цари, сокрушая казачьи вольности, т. е. подчиняя казаков центральной власти, нарушили естественное развитие казачества, изуродовали его общественно- политический быт. Поэтам захотелось выкинуть два века из жизни, вернуться к XVII столетию и повести казачество тем путем, с которого его сбил рост московского государства. Задача оказалась невозможной.
Низы, да и вообще казачий «народ», плохо понимали своих руководителей. Казачьим землеробам был дорог свой станичный быт, но отнюдь не позабытая ими казачья государственность по образцу XVII века.
