милые. Сейчас вам на складе отпустят два ведра вина. Защитнички вы наши.
Партизаны не знали, как благодарить щедрого жертвователя.
На другой день в штаб отряда принесли письмо от Малахова. Вскрыли и с изумлением прочли:
«Прошу уплатить за отпущенные для отряда два ведра вина, по 00 руб. за ведро, всего 00 руб.».
Летом 1919 года гимназия в станице Раздорской расширялась. Возникла необходимость в новых постройках. К кому обратиться как не к Ф.И. Малахову! Местное вино скупает тысячами ведер; еще молодое, едва скисшее, а берет и хорошо платит. Этот не откажет в помощи станице, с которой связан торговыми делами.
— За честь не знаю как благодарить, станичнички… Порадовали… Да я с руками и ногами… Дом бы свой отдал под гимназию, будь это в Раздорах. Хоть сам не учен и деток не имею, а все же понимаю: ученье свет! 10000 кирпичей, так и быть, жертвую; есть у меня, закуплены. Поезжайте с богом в Раздоры. В скорости пришлю… Просветители вы нивы народной… Сейте разумное, вечное.
Обрадованная администрация гимназии начала ждать малаховских кирпичей. Ждет и по сие время.
Надвинулась зловещая осень 1919 года. Объявили сбор теплых вещей для фронта.
Малахов поет по-весеннему:
— Господи! да ведь защитничкам-то нашим ничего не жаль. Все отдам, не пожалею, последнюю рубашку сыму. Вот тут девяносто просоленных овчин. Какие полушубочки-то выйдут христолюбивым воинам, любо-дорого.
Комиссия по сбору теплых вещей осмотрела овчины, записала их на приход и временно оставила дареное добро в складе Малахова па хранение.
— Так уж вы, батюшка ваше превосходительство, не оставьте моей просьбицы без уважения, — униженно кланялся он через день начальнику гарнизона ген. Полякову. — Так и опишите господину атаману, что от Малахова девяносто просоленных овчин. На полушубки защитникам Тихого Дона. Хорошо бы и в газетах пропечатать. Не для моего восхваления, а чтобы это послужило примером александровско- грушевским толстосумам, которые уклоняются от всяких пожертвований на армию. Большевики поступали с ними иначе, и они давали.
Прошло две недели. Комиссия прикатила к Малахову за овчинами.
— Овчины, вы говорите? Овчины, овчины? Я чтой-то забыл? Ах, эти… Вспомнил теперь. Так, только знаете, господа, какая штука-то. Я их точно хотел пожертвовать, да пришлось переиначить, видит бог, против своей воли. Есть у меня один добрый человечек, племянничек. Приехал из Ростова и давай просить, пристал как банный лист. Почти сам, своей волей, забрал их и увез в Ростов. Нету овчин, нету. Напрасно побеспокоились.
Председатель комиссии Н. Г. Харчевников попробовал пристыдить и урезонить скареда.
— Не могу-с… Которые есть овчины на складе, это не те, другие. Те, ей-богу, увез племянник.
— Мы у вас обыск сделаем. Силой отберем то, что вы обещали. Знаете, давши слово — держись!
— По-большевистски, значит, поступить хотите? Дело ваше. Только стыдно это, господа. Стыдно унижать донца, патриота своего казачьего отечества. Весь город знает, сколько я вытерпел за Тихий Дон да за матушку Русь великую, неделимую. Большевики разграбили мое добро, в тюрьму сажали, заставляли копать могилы для тифозных покойников…
Взбешенный начальник гарнизона, однако, бессильный предпринять что-либо существенное, приказал развесить по городу афиши, в которых описывался «патриотический подвиг» Малахова.[196]
— Что ж, брань на вороту не виснет. Только напрасно изволят гневаться его превосходительство. Воля моя: сегодня захотел, — пожертвовал; завтра раздумал, — взял назад. Мое полное право! — отозвался «жертвователь» на эту репрессию.
Всякий раз, как войска чего-либо требовали от Малаховых на армию, они орали:
— Требовать? Отбирать насильно? Вы что, большевики? А, вот какой вы порядок несете. Теперь будем знать!
Лица их горели благородным негодованием.
— Нельзя требовать, поймите: это же по-большевистски. Вот корниловский поход был, — красота. Герои разутые, раздетые шли по степям под ледяным ветром. Ни о них никто не думал, ни они о себе не думали. Им нужна была только великая Россия. Это, действительно, бескорыстный подвиг. А тут что? Грабеж, а не великая и неделимая.
Рыцари наживы, сами того не сознавая, силились убедить «спасателей отечества» в необходимости большевизма, как единственного средства для спасения экономической жизни России от окончательного разрушения ее колдуньей в шапке-невидимке.
XVII
БЕЛАЯ ФЕМИДА
Один из видных политических деятелей белого юга России, сенатор Чебышев, читая в 1918 году в г. Новочеркасске публичный доклад о большевистском правосудии и подтрунивая над малочисленностью статей в советских уголовных законах, подчеркнул такую фразу:
— Большевики мало льют чернил, зато очень много крови.
О жестокости Советской власти, об ужасах ее «застенков», о несовершенстве и беспощадности ее карательного аппарата белая пресса не перестает трубить за границей и по сие время. Еще в 1922 году небезызвестный нововременец профессор A.A. Пиленко писал в белградском «Русском Деле» о том, что «по изумительному уголовному кодексу РСФСР чиновник, не явившийся во-время на службу, подвергается расстрелу, а хулиган, ограбивший на улице этого чиновника, отделывается кратковременным тюремным заключением».[197]
Интересно посмотреть, сколь близко к совершенству стояло отправление правосудия в белом стане и во много ли раз тогдашние судебные порядки белых превосходили такие же порядки красных.
Белую Фемиду следовало бы изображать, как Януса двуликого. Один ее лик, долготерпеливый и многомилостивый, был обращен в сторону «своих», будь то величайший грабитель, насильник, взяточник; другой, — неумолимый, грозный, — пожирал кровожадными глазами тех, кто так или иначе имел прикосновение к смертному греху — к большевизму.
Согласно судебным законам трех государственных образований юга России: Добровольческой армии, Дона и Кубани, имевших свои особые и независимые друг от друга судебные организации, все дела о причастных к большевизму лицах передавались на рассмотрение военно-полевых судов, а при сложности и неясности — нормальных военных судов (военно-окружные, корпусные, донской военный суд), предварительное же расследование поручалось особым органам, судебно-следственным комиссиям.
Эти последние, впрочем, учреждались только в тылу, одна комиссия на округ или уезд. Во главе каждой комиссии стоял председатель, чаще всего из числа строевых офицеров, членами же назначались и офицеры-юристы, и офицеры-неюристы, и всевозможные чиновники, и мобилизованные адвокаты и т. д.
Одним словом, это было одно из многочисленных пристанищ для интеллигентов, предпочитавших окопаться в тылу, нежели сражаться на фронте. Настоящие интеллигенты охотно поступали лишь в те судебно-следственные комиссии, которые квартировали в хороших городах. В провинциальные — спихивали всякую заваль, так что они представляли из себя свалочное место.
До чего без разбору назначали людей в эти судебные органы, можно судить по тому факту, что председателем окружной комиссии Сальского округа долгое время состоял некто Смирнов, как потом оказалось, подозрительный авантюрист, взяточник, обобравший не мало богатых людей и затем неизвестно куда скрывшийся.
Организация судебно-следственных комиссий была настолько нецелесообразна и непродуманна, что еще и не такие безобразия совершенно безнаказанно могли вытворять служившие в них лица. Первоначально за комиссиями не существовало никакого надзора. Только в последнее время деникинского
