шляпе. Он ехал саи-друг с казаком-возницей в недурном тарантасе.
— Управляющий канцелярией епископа Гермогена, священник Андроник Федоров, — не без важности отрекомендовался он мне.
— А где владыка?
— Владыка впереди.
Вместе с всевеликим отступал и его духовный пастырь. Хотя донским архиепископом считался еще со времен царей престарелый Митрофаний, а Гермоген носил лишь титул епископа аксайского, но викарий, как владыка «своего донского корня», играл первую скрипку на Дону. Митрофаний не появлялся на официальных торжествах. Его бы и в самом деле «сковырнули», но он не проявлял никакой активности и не претендовал на почет.
За свое смирение он получил награду. Теперь, когда всевеликое должно было бежать, Митрофаний, почти не якшавшийся с донскими властями, преспокойно остался на месте. Он не прогадал. Советская власть его не тронула. «Сковырнула» его лишь через два года живая церковь.
По обе стороны высокой дамбы расстилается снежная равнина, на которой кое-где чернеют кусты. Весной ее заливает вода, и тогда между Новочеркасском и Ольгинской образуется море.
— Какой части? — снова спрашиваю, на этот раз строевого казака, который кормил своего коня хозяйским сеном во дворе домика путевого сторожа.
— Мамонтовской. Что это не Круг кружится?
— Войсковой штаб. Круг уехал с атаманом «самоопределяться» на Кубань.
Казак смачно выругался.
— Что ж «хузяева» на фронт не пожалуют? Там братва налила бы им сала за воротник.
— А ты сам чего не на фронте? Драпаешь?
— Так их душу так, я сам себе враг, что ли? Круг в тыл, войсковой штаб в тыл, так и я с ними. Была нужда воевать до победы!
При переправе в штабной обоз еще больше влилось посторонних повозок. Я обгоняю какую-то не то саперную, не то техническую часть, — судя по знакам на погонах. Тут пеших нет, что служит признаком фронтового учреждения. Офицеры довольно интеллигентного типа, — совершенная редкость в это время.
— Какие последние вести с фронта, что там происходит? — спросил я одного средних лет капитана в поддевке. — Неужели наши армии разгромлены окончательно?
— Разгромлены — не разгромлены, а только дальше воевать нечего. Эта война какая-то бессмыслица.
Я осадил своего россинанта и вопросительно поглядел на крамольника.
— Да, да! — продолжал он нервно, словно вопрос касался его самолюбия. — Во имя чего и кого воевать? Чтобы Шкуро в 30 лет дослужился до чина фельдмаршала? Чтобы Деникин прославился, как Александр Македонский? Для блага спекулянтов? Казачьи политики кричат о защите древних казачьих вольностей, а кому они нужны, эти допотопные вольности? Казакам нужно лишь закрепить за собой свои земельные наделы. Так ведь они двадцать раз могли бы сами договориться с большевиками, не вмешайся в станичную потасовку разные Бычи и всякая прочая отрыжка керенщины. Этим нужна была казачья государственность, чтобы тешить свое самолюбие.
Я не стал отстаивать чуждых мне казачьих политиков, но заикнулся про ужасы советского режима, о которых везде трубили.
— Этих криков, подлинно, хоть отбавляй! А знают ли, хотят ли здесь знать Совдепию? Кто из здешних мудрецов занялся всерьез изучением советского законодательства? Анекдотики преподносят нам целый год господа журналисты, это мы сразу видим. Как знать, а вдруг у нас не только не лучше, а хуже, чем у них?
При той катастрофе, которая только-что постигла белый стан, протест против дальнейшего братоубийства был неизбежен, особенно среди тех, которые имели время и ум, чтобы думать. Но протест слабый, разрозненный, ничуть неопасный вождям.
Новочеркасск переселился в Ольгинскую.
Здесь мы стали считать раны, товарищей считать. Товарищи оказались все налицо, но две подводы пришлось бросить в пути, переложив вещи на две других. Это на первом же переходе!
В станице стоял дым коромыслом. Хорошая погода подняла настроение. Оставив за спиной Дон, хотя и замерзший, беглецы чувствовали себя в безопасности.
С дали не доносилось ни одного орудийного выстрела.
— Быть-может, красные разбиты? Неужели Деникин допустит сдачу Новочеркасска? Ведь это потрясет донское казачество.
Появились «пластинки».[294] Начали судить, рядить, думать, гадать.
— Потому, должно быть, эвакуировали из Новочеркасска, чтобы не мешать боевым операциям.
— Мамонтов, говорят, у Репной пленил чуть не половину армии Буденного.
Мамонтов, действительно, начал проявлять активность и имел кой-какой успех северо-западнее Новочеркасска, у Провальского завода. Частичный успех раздули в крупную победу.
Ген. Гуселыциков, командир 3-го донского корпуса, предполагал даже зажать в тиски красные части, наступавшие на Новочеркасск; в тылу у них, несколько восточнее этого города, застряла конная дивизия ген. Лобова. Гуселыциков ожидал, что она воспользуется случаем, ударит на красных и поставит их в положение между двух огней. Но генерал Лобов, человек нерешительный, тяжелодум, решил за лучшее отступать по инерции и не врезался в спину зарвавшегося врага. Его дивизия отошла еще восточнее, к Дону.
Участь стольного города была решена. В Ольгин-ской, однако, в сочельник царило праздничное настроение.
Оно всегда поднимается, когда человек обогреется и поест.
— Чего унывать! — поясняли оптимисты. — Весной прошлого года была точь-в-точь такая же история. Тоже чуть не весь Новочеркасск бежал в Заплавы.[295] И что же? Отсиделись! Отсидимся и теперь за Доном. Рождество проведем здесь, а Новый Год во всяком случае отпразднуем дома.
Захваченные с собой снеди, приготовленные к Рождеству, еще не иссякли.
Кой у кого имелось и спиртное. Сочельник хотя и на походе, и в тесноте, но прошел не так уж плохо. Не бегство, а зимний пикник!
К вечеру стрелка боевого барометра показала «неустойчиво».
— В шесть часов утра выступление в Кагальницкую, — пронеслось из конца в конец долговязой станицы.
— Вот тебе и рождественская заутреня!
Завтра двинемся в глубь степи. Путем Корнилова. Куда-то он нас приведет?
«Ночь под Рождество не дает нам прежней радости, — писал некий Треплев в экстренном выпуске «Приазовского Края», от 24 декабря. — Не праздничные подарки несет нам дед мороз; в его сказочной корзине нет игрушек. В ней новые лишения, новые скитания, горькие испытания. Словно наступили средневековые времена, когда при приближении врага население города в паническом страхе убегало, куда глаза глядят. Кто из нас готовится к наступающему празднику, кто из нас думает зажечь веселые огни на елке? У всех одна мысль: Бежать. Уйти. Не рано ли? Кто знает, быть может, рождественский дед обрадует нас не сказочной радостью: неожиданно принесет нам праздничный подарок — победу».
Какой-то подголосок тянул в последнем, праздничном номере той же газеты:
«Звезды кровавые горят в эту рождественскую ночь. Пустыня задушила наши сады, оголила наши деревья, смяла цветы. Пустыня победила. В горячке, в бреду, но мы не смеем останавливаться, не смеем падать духом. Надо нести свой крест и итти, двигаться, будить в себе и в окружающих настойчивые зовы жизни. Слышишь ли, путник? Надо итти. Перевяжи свои раны, утри горький пот с своего чела, смахни налипшую пыль, и дальше, дальше».[296]
Дальше, в Кагальницкую!
Рождественский дед не принес желанного подарка. Победа улетела от белых знамен. Новочеркасск и
