трогало кубанцев. Они не только не выказывали русского радушия, но обнаруживали изумительное хамство. Мы, судейские, например, от них ничего не требовали, кроме ночлега и приветливого слова. А вместо этого часто слышали незаслуженную брань.
— Приехали, хамы, свиньи, объедать нашу Кубань, — вопила дебелая хозяйка-казачка, выгоняя из квартиры нашего смиренного, тихого, деликатного ген. Петрова и нескольких других, вполне приличных офицеров, втиснувшихся было, с помощью администрации, в хорошую хату.
— Что тут за паны явились? Моя хата! Кого хочу — пуштю, а не желаю — не пуштю, — разорялась она, выпятив грудь и воткнув сжатые кулаки в свои бока. — Мы к вам на Дон не лезем. Маруся! тащи сундуки, выноси стол и стулья.
Воинственная баба оставила бедному нашему председателю и его компании голые стены.
Некоторые хозяева, чтобы избавиться от постоя, уходили на целые дни и запирали хаты снаружи. Озлобленные донцы вышибали прикладами двери в присутствии станичных властей.
— Чорту они братья, а не нам. Не надо нам таких братьев, — горячились донцы. — Не стоит и защищать такую пакость. Пусть их проучат большевики.
Я, с группой своих офицеров, остановился, наконец, у казачки-чиновницы, недавно овдовевшей.
— Нам ничего не надо, ничего кроме стен, — предупредил я ее вначале.
— Ну, да, да, да! — раздраженно шептала хозяйка, еще не старая, но нервная женщина. — То вам подай, да другое подай. А я лакейничать не умею. Я вам не какая-нибудь. Мой муж коллежским регистратором служил в Ставрополе. Принесла вас нелегкая на мою голову.
Мы заняли крошечную боковушку. Нервная барыня требовала, чтобы мы громко не разговаривали, ходили на пятках и т. д. Через несколько дней она простудилась и заболела. Так боявшаяся уронить свое достоинство услуживанием нам, она теперь принимала, как должное, когда мы топили ей печку, подавали пищу и даже ссужали деньгами в долг без отдачи.
Наш генерал Л-ев, хватив нужды и горя на походе, плюнул на все и сбежал в Екатеринодар, куда заблаговременно выехала его семья. Командующий армией ген. Сидорин хотел было объявить в приказе о дезертирстве прокурора, но ограничился тем, что назначил меня на его место.
Здесь, в Павловской, беглое всевеликое остановилось на более или менее продолжительное время.
XXV
ВЕРХОВНЫЙ КРУГ
В двадцатых числах января ген. Сидорин отправился в Екатеринодар в своем поезде. Я не преминул воспользоваться случаем и поехал на несколько дней в стольный город Кубани, к которому сейчас было приковано всеобщее внимание.
Сюда хлынули все остатки деникинского государства. Федералисты опять увидели своих старых недругов. Еще в августе, перекочевывая в Ростов, «единоне-делимцы» очень высоко задирали нос и презрительно поглядывали на Кубань, почти уверенные, что, если и явятся когда-нибудь снова в эти места, то только для того, чтобы княжить и володеть.
Судьба сыграла с ними злую шутку. Большевики показали им кузькину мать, к великому злорадству федералистов. Сам Деникин теперь походил на льва, лишенного когтей. Федералисты его уже не боялись.
2 января 1920 года Рада, притихшая было после ноябрьских событий, опять зашумела, загудела, забуянила. «Бычье стадо» подняло голову. Стремительное падение великой и неделимой разочаровало в ней и линейцев, сторонников союза с Деникиным. Они виновно опустили глаза. Рада немедленно восстановила в прежнем виде кубанскую конституцию, измененную в ноябре, и аннулировала распоряжение Деникина об изгнании лидеров черноморской фракции.
Казачьи политики, уже больше не обращая внимания на Доброволию, задались целью образовать свое казачье государство.
«В тылу жизнь приняла уродливую форму. Спекуляция, хищения, зеленоармейцы, дезертиры, — все это переплелось в чудовищный клубок. Мысль об единой народной власти, опирающейся на народ, осуществляется, наконец, в лице Верховного Круга. Эта власть успеет избежать ошибок прошлого и изжить их. Эта власть сможет создать новые армии, снабдить их необходимым, прокормить и устроить жизнь в тылу при ближайшем участии и поддержке всего населения».
Так писала 29 декабря «Вольная Кубань», уверенная во всемогуществе казачьей демократии.
Чтобы не выпустить из своих рук инициативу в деле создания новой власти, с уклоном в сторону казачества, Деникин образовал, вместо кадетского особого совещания, новое правительство, назначив премьером не кого иного, как ген. Богаевского. Безземельный глава донского государства теперь соглашался служить на каких угодно ролях.
Образование этого правительства, в которое вошли многие члены особого совещания, разожгло ярость Рады.
— Все, что будет возможно, чтобы сгладить ошибки прошлого и чтобы избежать их повторения, будет сделано ген. Деникиным, — заявил Раде новый деникин-ский премьер.
— Вон! долой! — вопило «бычье стадо».
— Позор! Неслыханный позор! Донской атаман на ролях деникинского лакея!
— Тоже буфер выискался! Молчал бы, когда бог убил.
«Особое совещание переименовано в «правительство», — иронизировала «Вольная Кубань», — в награду за его предательскую деятельность, чего не решались сделать раньше. К счастью для России никакого практического значения это переименование иметь не может и останется лишь характерным штрихом для окружающих ген. Деникина сфер. Первым шагом нового «правительства» была эвакуация из Ростова. Эвакуация была проведена в «полном порядке». Вывезены столы, стулья, шкафы, вагоны бумажного хлама, который представляет собою годовую работу особого совещания».
«Кадеты и кадетствующие, — писала та же газета 4 января, — развели в тылу армии целую систему кумовства, сватовства, подсиживания, низких интриг. Они не смущались тем, что за все это расплачивалась кровью своей и добром своим армия и чуждое им население. Прежде всего нужно оздоровить наш центр — Екатеринодар. Мы не представляем себе, чтобы тыловые учреждения армии нуждались в тысячах офицеров, фланирующих по Красной улице в то время, как на фронте батальонами командуют иногда урядники и нижние чины. Тысячи служащих бывшего особого совещания получили четырехмесячное жалованье, четырехмесячный отпуск и с отсрочками от призыва в кармане, вследствие незаменимости этих драгоценных работников для драгоценной деятельности не существующего особого совещания. Они равнодушно смотрят, как на фронт, исполняя свой высокий долг, отправляются старики. На территории Кубани даже еще действуют какие-то клочки учреждений особого совещания, о которых никто не знает, кому они теперь подчиняются. Без ведома кубанских военных властей совершаются ими перевозки».[300]
По адресу пагубной политики особого совещания раздавались голоса не только в Раде. Критика, порой осторожная, порой переходившая в филиппики, раздавалась и в прессе, и в обществе, и в военной среде.
— Наши ошибки, — высказывал свое мнение в беседе с журналистами ген. Шифнер-Маркевич, сподвижник Шкуро, — наблюдались в практике административной и в практике военной. В военной области главной ошибкой была наша экономия средств. Мы не дали новых формирований; у нас не было сплошного фронта, нас обходили, а мы были лишены возможности активного сопротивления! Печальным откликом на положение фронта сказалось неправильное решение земельного вопроса. Помещики являлись на старые места и сводили старые счеты. В этой области их бестактность была безграничной.[301]
Полк. Лисовой, организатор так называемой корниловской выставки, рассказывал на страницах «Вестника Верховного Круга», какие речи он слышал в поезде среди офицерства.
— Тыл виноват? Спекулянты грабили? Администрация брала взятки? А власть что делала? Писала по
