— Куда ты? Куда?
Но Шелоро не оглянулась. Она хорошо знала, что без нее он обратно не уедет.
Тут же ярмарка и поглотила ее.
Вот где была воля! Не только та, которая тешит взор из окна, открывая ему располосованную на все стороны дорогами степь, по и другая, которая возбуждает азарт и искушает соблазном, без чего вообще немыслима цыганская жизнь. С тех самых лет, когда отец с матерью стали брать Шелоро с собой на ярмарки, она уверовала, что цыгане не воруют и не обманывают, как их в этом обвиняют люди, а для их же пользы занимаются тем промыслом, без которого никак нельзя прожить. Учат их уму-разуму и отучают от наивной доверчивости и откровенной дури. А для того чтобы люди на всю свою будущую жизнь могли усвоить эту науку, им обязательно надо не раз и не два как следует обжечься. Вот для этого и существуют цыгане. Иначе они и теперь на ярмарке не сновали бы с такой молниеносной неуловимостью в многолюдной и многоречивой толпе, захлестнувшей огромную площадь от собора до самого Дона, только на краткие мгновения задерживаясь на одном месте, чтобы сбыть, обменять, погадать, и тут же исчезая, растворяясь, выныривая совсем в другом месте и безошибочно обтекая в толпе своих неусыпных стражей в шапках с красными кантами.
С отвычки у Шелоро даже голова закружилась. Вся площадь от собора, сверкающего куполами, до Дона, сверкающего внизу темно-синим льдом, бурлила, как котел, выплескиваясь через его края в окрестные улицы и переулки, тоже забитые машинами, с которых колхозы и совхозы торговали всем, что только нашлось у них к Новому году в амбарах, в кладовых, на птичниках, на фермах, в подвалах и в загонах. Не хватало лишь еще одних торгов, когда, бывало, цыгане и казаки, беззлобно переругиваясь и передразнивая друг друга, сходились и расходились, ощупывая бабки лошадям, заглядывая им в зубы и в конце концов передавая уздечки из рук в руки. Но и время уже было другое. Только на конезаводах в глухой степи, откуда приехала на ярмарку Шелоро, и можно увидеть лошадей. Недаром на конезаводе пока еще гуртуются вокруг табунов казаки и цыгане.
С похлопывающей под полушубком по бедру сумкой она не шла, а плыла по ярмарке, раздвигая толпу одним и другим плечом, разглядывая все вокруг, чтобы наверняка увидеть, запомнить и потом дома рассказать Егору, а над кое-чем и посмеяться вместе с ним. Например, над этой еще молодой бабенкой в зеленом полушалке, которая, не успев открыть на вольном воздухе свою распивочную с графинами красного и белого виноградного вина, сама же первая и нахлесталась так, что пустилась в пляс вокруг прилавка, распевая на всю площадь: «Мне мерещится, водка плещется, закуска прыгает вокруг стола». И над тем, как ростовским уркам уже не первый раз с успехом удалось повторить на ярмарке свой испытанный номер, когда толпа при их панических возгласах «Собор валится!» в страхе отхлынула с площади в разные стороны, предоставив шпане на десять минут в полное распоряжение все, что оставалось на прилавках. Наблюдая все это, Шелоро хохотала над глупыми людьми, зная, что это всего-навсего обман зрения от проплывающих над куполами собора облаков. Конечно, в другое время Шелоро и сама не забыла бы запастись с прилавков сдобными сайками и розовыми пряниками для своей мелюзги, но теперь сумка, напоминающая о себе похлопыванием по бедру, не позволяла ей уронить себя в своих же собственных глазах.
В конце концов, и саек, и пряников она в состоянии будет сколько угодно накупить на свои честные командировочные, и ей не придется опускать глаза перед генералом Стрепетовым, который вручал ей свою фронтовую сумку в конторе конезавода как самой честной цыганке.
Проходя мимо грузового ЗИЛа, о которого распродавались мед на разлив, сало на вес и мука на меру, Шелоро невольно остановилась, залюбовавшись тем, как рослая казачка в перехваченном малиновым кушаком белом полушубке распоряжается своими двумя помощниками. По их наружности, по одежде, а больше всего по повадке Шелоро определила, что это были не иначе, как бухгалтер и кладовщик из какого- нибудь колхоза. Казачка с малиновым кушаком, стоя в кузове спиной к Шелоро, негромко, но безоговорочно строго покрикивала на своих помощников, которые ссыпали покупателям из железных мер в сумки муку, наливали из бочек в бидоны мед и, разрубая на части длинные лоскуты сала, бросали на чашки медных весов. Деньги они получали от покупателей сами, но Шелоро тут же и заметила, что начальствующая над ними казачка зорко следила за каждым их движением. Незамедлительно, хотя и негромко, она одергивала их, когда они недосыпали, недоливали, недовешивали продукты. А то, что ее помощники при каждом удобном случае этим не брезговали, Шелоро поняла с первого же взгляда. Но и командующая ими казачка, как видно, не слепая была. Достаточно было только вслушаться в ее непререкаемо властный голос. И Шелоро очень захотелось увидеть эту казачку в лицо. Но у той, целиком поглощенной своими обязанностями, и секунды не оставалось, чтобы оглянуться по сторонам. И тогда Шелоро решила прибегнуть к своему средству. Она знала за собой, а со временем и уверовала в свою власть заставлять людей оборачиваться под ее взглядом. «Оглянись!» — настойчиво приказала она казачке, буравя ее своим взглядом. И все же Шелоро сама себе отказалась поверить, когда в ту же минуту казачка, громогласно пригрозив своим помощникам: «Смотрите, химики, пока я буду от вас отдыхать…», не договорив, обернулась, спуская через открытый борт кузова ноги в серых валенках, чтобы спрыгнуть на землю. Здесь же темные, как нарисованные, шнурки бровей дугами поднялись у нее над серыми большими глазами. Прежде чем Шелоро успела всмотреться в нее, она обрадованно спросила:
— Так это, оказывается, ты, Шелоро?
Теперь уже и Шелоро, тоже узнавая ее, приотступила на шаг.
— Я.
— А я думаю, кто это все время меня между лопатками сверлит? Ах ты, ворожея! Ну, здравствуй. — И казачка, такая неприступная и властная еще минуту назад, совсем по-родственному положила Шелоро руки на плечи, глядя на нее такими непритворно счастливыми глазами, как будто встретилась с родной сестрой или с подругой, с которой уже сто лет не встречалась. Но тут же она и потускнела. Снимая с плеч Шелоро руки, совсем другим, усталым голосом сказала:
— Вот теперь я не откажусь, чтобы ты погадала мне. У тебя карты с собой?
— Я и без карт все знаю, — ответила Шелоро.
— Откуда ты можешь знать, что он у меня? — И тонкие шнурки бровей под серым пуховым платком, опускаясь, распрямились почти в одну линию.
— А где же ему еще быть?
Они стояли и разговаривали между собой в окружении совсем равнодушной к ним толпы. И, чтобы понять, о ком они говорили, им совсем не обязательно было называть его имя.
— И что же мне, по-твоему, теперь делать?
Шелоро с уверенностью сказала:
— Ждать. Ему после всего, что с ним сделали, еще время нужно, чтобы в себя прийти.
— Я, Шелоро, уже давно жду. Но и время на месте не стоит.
— Тебя оно совсем не меняет, — деловито оглядывая Клавдию, успокоила ее Шелоро. — У тебя, Клавдия, весь товар еще при тебе. Да, да, — перебивая ее протестующий жест, поспешила закончить Шелоро. — Я еще надеюсь на твоей свадьбе погулять.
— Мне уже поздно, Шелоро…
— Еще чуток подожди. Когда я по ночам над ним дежурила, он часто твое имя вспоминал.
— Правда, Шелоро?
Шелоро уже не помнила, правда это было или же она сперва придумала, а потом и сама поверила себе, но перекрестилась она теперь со всей искренностью.
— Своими ушами слышала. — Шелоро тряхнула полумесяцами сережек. — Он еще очнется. Я, когда он у нас на конезаводе совсем без памяти лежал, бывалоча, обтираю его с головы до ног проспиртованной марлей и удивляюсь, что тело у него совсем молодое. Как медное. Ты заметила, Клавдия?
Полуотворачиваясь от нее, Клавдия ответила:
— Откуда мне знать? — Шелоро с явной недоверчивостью распахнула глаза, и Клавдия, опять поворачиваясь к ней, спросила: — Что тебе надо от меня? Чтобы я сказала, будто мы с ним вместе спим, да? Тебе от этого легче будет? Ну да, спим, спим. Так и своему цыганскому радио скажи, чтобы оно раззвонило по всей степи. Люди, когда у них своя жизнь не получилась, любят, чтобы им сунули в рот леденец. Чтобы было честь по чести и на свадьбе, и на похоронах. Все-все: и выпивка, и закуска. На невесте венец, а наутро конец.
