— Об этом нужно спрашивать не у нее… Об этом лучше всего может рассказать ее муж Егор.
Николай Петрович поднялся за столом:
— Егор Романов здесь?
Очень скоро выяснилось, что Егор Романов, муж Шелоро, внезапно потерялся в полутемном зале клуба, как иголка в стогу сена. Должно быть, потому, что он был здесь, пожалуй, самым маленьким из всех мужчин — и не только из цыган. Правда, совсем недавно, несмотря на это, его и видно и слышно было больше всех, и яростнее всех он, как ястреб, наскакивал на Пустошкина, развевая полами своего сюртучка, — и вот Егор исчез. Жена его Шелоро с бледным тревожным лицом стояла у сцены, и глаза ее метались из стороны в сторону, как два больших шмеля, но самого Егора не было. И уже отчаявшийся вызвать его из полутьмы зала Николай Петрович так, должно быть, и махнул бы на него рукой, если б не тот же Пустошкин. Встав с места, он долго буравил глазами зал, неярко освещенный светом от движка, и, все- таки высмотрев то, что ему надо было, вдруг торжествующе завопил:
— Так вот же он где! Его же сами цыгане в своем темном кутке и хоронят.
И после этого тем же цыганам, которые надеялись спрятать Егора Романова от ищущих взоров, ничего другого не оставалось, как самим и вытолкнуть его из темноты на свет, как пробку из бочки.
Невольным взрывом смеха сопровождалось появление его перед столом, мелкорослого и щуплого, с торчащим из-за голенища кнутовищем, рядом со своей супругой Шелоро. Так она подавляла его внушительностью всех своих форм и объемов. Единственным, кто не мог сейчас позволить себе засмеяться или хотя бы улыбнуться, был председатель товарищеского суда Николай Петрович. Судорожно преодолевая улыбку, дергающую мускул щеки, он с преувеличенной официальностью спросил у Егора:
— У вас, Егор Романов, лошади есть?
В своем коротеньком сюртучке Егор стоял лицом к столу суда, спиной к залу.
— Есть, Николай Петрович.
— Сколько?
— Две, Николай Петрович. Конь и кобыла.
— Откуда же они у вас могли взяться, Егор?
Егор дотронулся до кнутовища у своей ноги и даже вытащил его до половины сапога, но тут же и засунул его обратно.
— Они, Николай Петрович, завсегда были моими.
Зачем-то понижая голос и отбрасывая свою официальную вежливость, Николай Петрович перешел на «ты»:
— Ты что же, их от государства скрыл?
Медали на груди у Николая Петровича отражали свет люстры, и ослепленный ими Егор учащенно моргал — веками.
— Скрыл.
— Где же ты мог их все эти годы скрывать?
— Я их, Николай Петрович, спервоначала в степу при табуне держал, а теперь домой в сарайчик перевел.
— Ас Указом Верховного Совета, Романов Егор, ты знаком или нет?
И тут вдруг все присутствующие увидели то, что никто не мог предположить. Этот маленький, тщедушный цыган, муж Шелоро, вдруг повалился на колени прямо перед столом, за которым заседал товарищеский суд.
— Не забирайте, граждане-товарищи, у меня коней! Мы же цыгане!
Вот когда все увидели, как может совсем выйти из себя всегда такой уравновешенный и спокойный Николай Петрович. Все лицо у него бурачно побагровело до самых корней седых, как перекаленная проволока, волос, и, когда он выпрямился за столом, медали, сталкиваясь, угрожающе загремели. Он крикнул срывающимся тенором:
— Встань сейчас же! Это ты перед кем же посмел свою комедию ломать, перед советским товарищеским судом?! А ты знаешь, что мы тебя за эта рабские привычки можем настоящему суду предать?! Встань, тебе говорю, ну?!
Даже и на всех остальных присутствующих этот бурный взрыв ярости у Николая Петровича произвел впечатление, все притихли и съежились, но Егор Романов не подчинился.
— Не забирайте коней, — твердил он, оставаясь на коленях.
И только лишь резкий возглас Шелоро мгновенно поднял его.
— Бэш чаворо! — крикнула она.
Вставая и утирая рукавом слезы, Егор поплелся к выходу с вишневым красным кнутовищем за голенищем сапога. Никто не задерживал его. Лишь один несказанно удивленный басок сочувственно бросил вдогонку ему:
— Чудак человек. Да у нас же их, коней, здесь целая тьма. Садись на любую и паси табун.
Другой же, еще совсем мальчишеский, на переломе, голос, после того как закрылась за Егором Романовым дверь, мечтательно поинтересовался вслух:
— А что это такое может значить «бэш чаворо»?
Ему бы должна была ответить Шелоро, но она или не захотела отвечать, или не слышала его. Стоя у сцены и повернувшись спиной к столу, она смотрела на длинный проход между рядами стульев, по которому только что ушел из клуба Егор, таким же взглядом, каким обычно смотрят на расстилающуюся впереди по степи дорогу. И тогда после долгого молчания решила ответить на вопрос любопытствующего парнишки Настя:
— Бэш чаворо, Миша, это по-цыгански: «Садись-ка, мальчик, на коня».
Однако тот, кого она назвала Мишей, оказался из упорных. Настин ответ не вполне удовлетворил его:
— Нет, а что же это, тетя Настя, еще должно значить?
На этот раз Настя, медля почему-то с ответом, бросила взгляд на Шелоро. Та, казалось не замечая ее взгляда, продолжала тягуче смотреть на проход и лишь слегка повернула к Насте ухо с полумесяцем большой серьги.
— У цыган, Миша, это иногда еще может означать, когда они что-нибудь натворят: «Давай-ка, мальчик, скорее отсюда удирать, пока еще не поздно».
Внезапно Шелоро резко повернулась к Насте, и красивое, полное лицо ее исказилось.
— Врешь! — крикнула она. — Ты все, проклятая, врешь!! — И с растопыренными руками, потрясая кулаками и своими мериклэ на могучей груди, она двинулась к Насте. — Это из-за тебя все! Ты уже и не цыганка совсем, у тебя от цыганки ничего не осталось! Погляди-ка на себя: ни мужик, ни баба. Цыганка своих никогда не станет продавать! — Мериклэ прыгали у нее на груди, и обезображенное яростью лицо уже вплотную приближалось к лицу Насти. — Я давно знаю, что ты хочешь забрать у меня детей. Ты свою природу уже забыла и теперь хочешь, чтобы они тоже забыли свою мать.
Даже Николай Петрович при этом внезапном взрыве ярости Шелоро растерялся и, ничего не предпринимая, только молча переводил взгляд с ее лица на лицо Насти. У Насти же оно лишь чуть-чуть побледнело, но она как стояла, так и продолжала стоять на своем месте, ни на шаг не отступая перед надвигавшейся на нее Шелоро. И, глядя на нее в упор, не повышая голос, она холодно бросила ей:
— Ты сама, Шелоро, забыла своих детей.
— Ты!.. — Так с поднятыми кулаками Шелоро и остановилась перед Настей. Если бы она увидела, что Настя испугалась ее, она, возможно, и не замедлила бы пустить в ход кулаки, но Шелоро хорошо видела, что Настя ее не боится. И Шелоро вдруг схватилась руками за голову. — А-а, — закричала она, — деточки мои, деточки, как же я теперь без вас останусь! А-а-а!! — И, дергая себя руками за волосы, но не очень сильно, и за нитки с мериклэ, однако тоже не настолько резко, чтобы они могли бы порваться, она закачалась из стороны в сторону. Настя с презрительной, понимающей улыбкой смотрела на нее.
И здесь всего лишь второй раз за вечер послышался голос того, пожалуй самого молчаливого из цыган, Настиного соседа с небольшой кудрявой бородкой, который до этого все время так и просидел, не поднимая головы, с опущенными между колен руками.
— Тебе нужно успокоиться, Шелоро, — глуховатым, но звучным голосом сказал он. — Никто пока не собирается отнимать у тебя детей. Ты совсем не поняла Настю. Правда, Настя?
