фехтовальной команде.
Голос у меня такой, что я сам пугаюсь. Стрэдлейтер остановился, но смотрит в другую сторону. Если бывают такие минуты, когда ты готов броситься наутек или сквозь землю провалиться, лишь бы только перенестись куда-нибудь подальше, то как раз такой момент настал. А пошевелиться не могу. Стрэдлейтер оборачивается, идет ко мне, я замечаю, что трости у него в руке нет, и надеюсь, он забудет, что я его окликнул. Но нет, ничуть не бывало: ничего он не забыл, а я стою, как придурок, и он кладет мне ладонь на плечо, а лицо такое, какого я никогда у него не видел.
А ведь это я твои перчатки стырил, говорит он, а сам поглаживает меня по плечу раз, другой, третий, прежде чем вернуться в кафешку за тростью.
Смотрю, как за ним захлопывается дверь, и жду, что он вот-вот выйдет. Я-то с самого начала знал, что это он перчатки спер, только доказательств у меня не было. Но сейчас, по правде говоря, мне уже плевать на какие-то паршивые перчатки.
Минуты полторы топчусь у дверей и не понимаю, почему он так копается. Эта трость, будь она неладна, стояла у самого входа – надо зайти внутрь, проверить, не случилось ли чего. Направляюсь прямиком туда, где мы с ним сидели, осматриваюсь, но он как сквозь землю провалился. Может, в сортире? Спрашиваю у бармена, но тот качает головой и тычет пальцем в табличку: «Туалета нет».
В глубине души я уже догадываюсь. А все равно для верности обхожу зал по новой. Старик китаец все еще там – кемарит, положив голову на стойку, а я хоть и понимаю, что к чему, на всякий случай снова подхожу к бармену и уточняю. На этот раз он только пожимает плечами, а я и без него знаю, что Стрэдлейтер смылся, но все равно бужу китайца, положив ему руку на спину, только это без толку. Стрэдлейтер как пришел, так и ушел. Не удержался в моей дырявой голове и увеялся. Торопливо сворачиваю за угол и на ходу пытаюсь кое-что припомнить. Кажется, у меня еще ум за разум не зашел, но разве так бывает, чтобы человек знал то, чего не помнит? И вот я начинаю считать на пальцах. Имена знакомых, города, где побывал, знаменательные даты, даже номер моего счета. Все как по маслу. Пытаюсь обнаружить какие-нибудь пробелы, провалы памяти, но не нахожу, хотя и знаю, что без них не обходится. Видно, сдаю, думаю про себя, и начинаю пересчитывать все курорты, куда мы с Мэри ездили отдыхать. Видно, я уже превращаюсь в Фиби.
11
Мучаюсь этим вопросом, а ответа не нахожу. И потом: я же помню, как все было. Наверняка Стрэдлейтер улизнул через черный ход или как-то так – лишь бы только не смотреть мне в глаза после той истории с перчатками. Как будто меня это колышет. Нет, в каком-то смысле все срослось. Сам не знаю, что со мной нынче происходит, – переживаю из-за всякой фигни, как сопливая девчонка.
Иду опять в сторону парка, не потому, что реально этого хочу, а потому, что путь мой как бы туда лежит. Ступаю на мощеную дорожку, что ведет на север и опоясывает весь парк; вокруг меня садовники воздушными струями сгоняют в кучи опавшую листву. У каждого на спине такой ранец, как бы пылесос наоборот, который гонит вперед сухие листья, пока не наберется изрядная куча. Предзакатное солнце расцвечивает все вокруг яркими, веселыми красками, и я на ходу смотрю, как оно катится вниз и делается густо-рыжим, почти багровым.
Прохожу мимо искусственного озера, сворачиваю с дорожки – и прямиком по траве к теннисным кортам. Они пустуют, ворота заперты до следующего сезона. Даже сетки сняты. У меня, кстати, есть убеждение, что сетки на теннисных площадках должны быть натянуты всегда, хоть в сезон, хоть в межсезонье. Без сеток корты смотрятся сиротливо, уныло, все равно как горнолыжные трассы в разгар лета.
Неподалеку от кортов, в том месте, откуда мне виден угол высокой ограды, стоит скамейка – можно отдохнуть. В парке безлюдно, по крайней мере в этой части, но время от времени доносятся автомобильные гудки. Посидел я, без единой мысли в голове, и вижу: издалека направляется в мою сторону какая-то женщина. Вообще-то заметил я не женщину, а женскую шляпку. Широкополая такая, выплыла из-за пригорка, потом возникло лицо, а там и вся фигура, пальто в елочку. Смотрю – приближается, растет, а поравнявшись со скамейкой, чуть смуглеет лицом. Проходит мимо, на меня ноль внимания, останавливается и усаживается на соседнюю скамейку. Так и сидим на расстоянии двух шагов, а я то и дело на нее исподтишка поглядываю. Сидит в точности как Фиби: ровненько, спина прямая, как струнка, ладошки на коленях.
Смеркается, и мне уже ее не так хорошо видно, но вроде бы лицо у нее заплаканное. В глазах какой-то влажный блеск, под глазами темные круги. Одно могу утверждать наверняка, несмотря на убывающий свет: красивая, даже очень.
Волосы светлые, длинные, черты лица правильные, почти точеные, глаза большие, круглые. Смотрит прямо перед собой, словно живет в собственном мирке, и я не уверен, что она догадывается о моем присутствии, хотя до меня рукой подать. Я даже вздрагиваю, когда она заговаривает.
Ручаюсь, говорит, вы знаете, кто я такая.
Голос негромкий, хрупкий, очень женственный.
Только теперь она наконец-то слегка расслабляется, как будто прежде эти слова стояли у нее комом в горле, а теперь можно дышать свободно. Она откидывается назад и тяжело вздыхает. Ладони соскальзывают с колен и ложатся на скамью. Однако на меня так ни разу и не посмотрела, глядит себе в пространство.
Ни за что не догадаетесь, продолжает она, и у нее вылетает тихий смешок, который так же быстро стихает.
Вдруг перед нами, на газоне, вспыхивает крошечный огонек. Вижу, что она тоже заметила, а огоньков становится все больше, загораются то тут, то там. Это зрелище выводит ее из задумчивости, переносит из далекого мира прямо сюда, где зажглись светлячки.
Наступил вечер, вот-вот совсем стемнеет. Все звуки сделались какими-то влажными, я слышу, как перешептываются деревья, а под каждым кустом скребутся мелкие коготки. Одна половина мира просыпается, другая готовится отойти ко сну. Люблю это время суток. Она, по-моему, тоже, вот мы и сидим в молчании – смотрим, как загораются все новые и новые огоньки. Беспорядочно, один за другим, они с жужжанием вспыхивают на краткий миг и тут же исчезают в темноте.
Она роется в сумочке. Только сейчас заметил, что у нее в руках что-то есть; клянусь, мимо меня она проходила с пустыми руками. Между тем огоньки делаются ярче и освещают соседний уголок парка. Справа от нас идет цепная реакция микроскопических взрывов, пульсируют лазерные вспышки, образуется электрическая дуга, которая выгибается между деревьями и уходит вдаль. Женщина снова выпрямляется и пристально смотрит в темноту.
Нетрудно представить ее хрупкую фигурку под этим широченным балахоном, тонкие запястья, почти плоскую грудь. Как у балерины. Я ровным счетом ничего о ней не знаю, но почему-то мне ее жаль. Она, как девочка-подросток, утопает в своем огромном пальто. Так и хочется броситься ей на помощь, запустить руки под тяжелый габардин в елочку и вытащить бедняжку из этого колокола, чтобы она могла свободно дышать. Наверное, мне потому приходят в голову такие мысли, что я слышу ее дыхание: частое, короткое. Ловлю ее взгляд на моем лице и только надеюсь, что она не заплачет. Клянусь, я за всю жизнь так и не понял, что нужно делать, когда женщина плачет. Ее взгляд обжигает мне щеку, и терпеть больше нет сил. Надо себя как-то обозначить.
Вы только посмотрите, говорю ей, на этих светлячков.
Голос у меня старческий, усталый.
Они живут всего пять минут в сутки, а остальное – темнота. Двадцать три с лишним часа пустоты.
Не уверен, что ей хочется услышать именно это, но ничего другого сейчас в голову не идет.
Как будто по моей команде вспышки вокруг нас угасают; одна за другой догорают и растворяются во мраке. Она больше не ерзает, руки замерли, как были, прямо внутри сумочки.
У меня… – начинает она и умолкает.
Тут вдоль всей границы парка зажигаются фонари, это надо видеть: вокруг нас теперь кольцо, как гигантское жемчужное ожерелье, упавшее сверху.
У меня… у меня нет выбора, говорит она, и я успеваю заметить отблеск фонаря на чем-то блестящем,
