Вечером во ржи: 60 лет спустя

Живи – и жить давай другим, пойми – и будешь понят.

Из одного подъезда «Купер Юниона» выходят два немолодых человека и направляются в нашу сторону. У одного под мышкой фолиант, который он передает Джорджу.

Прочел. Благодарю вас, говорит он, а Джордж только кивает и кладет фолиант на тротуар, где лежат книги на продажу.

Эти двое удаляются в сторону станции метро, и тогда Джордж отвечает на мой вопрос, хотя я даже задать его не успел.

По-моему, это так надо понимать: коли ты что-то любишь, полюбят и тебя, говорит Джордж.

Мне требуется это переварить, и я смотрю на него искоса. Вернее, смотрю я на него обычным порядком и вижу, что человек сидит на тротуаре не потому, что ему больше делать нечего, а исключительно потому, что ему так нравится.

Встаю – боль в коленях просто адская.

Мне пора, говорю ему, хотя Чарли так и не появилась.

Купленную картину засовываю под мышку и протягиваю руку Джорджу. Его тепло растекается по моим жилам, от пальцев, через предплечье и в самое сердце.

Не успел я сделать и пяти шагов – окликает меня.

Эй, приятель!

Остановился, оборачиваюсь.

Что тебя гонит вперед?

Джордж теперь поднялся с тротуара и, чувствую, разглядывает меня с головы до ног.

Таких, как ты, среди нас немного. У тебя, видно, шило в заду.

Уставился на меня, словно бродячий кот на людские причуды; а сам, как я вижу, знает, что ответа у меня нет, но вот приспичило ему озадачить меня напоследок таким вопросом.

До встречи, Джордж, говорю я и еще раз машу ему на прощанье.

Здесь он просчитался – ответ у меня как раз есть. Только он его знать не мог. Строго говоря, даже не ответ, а встречный вопрос. И этот незаданный вопрос заключается в следующем: что меня гонит назад?

Наконец-то вижу Чарли: стоит под светофором в нескольких шагах от Джорджа. От нее не укрылась картина у меня под мышкой, и я наперед знаю, что она скажет.

Мне нравится этот цветок, мистер К.

Не знаю, какой вывод можно сделать из того, что я сюда пришел, типа сдержал обещание, но об этом лучше не думать. После красного света зажигается зеленый, потом красный, потом опять зеленый. Чарли явилась в ситцевом платье и стоптанных ковбойских сапогах, из которых ее ноги торчат, как прутики, вросшие в тротуар. Шея у нее замотана шарфом с блестками, но вид все равно замерзший.

Вот уж не надеялась, говорит, что вы придете.

Я – старик, торчу на перекрестке с цветочным натюрмортом под мышкой. Рядом со мной моя бывшая студентка, влюбленная в своего бывшего преподавателя. На самом деле это обыкновенный экскурс в прошлое, говорю я себе, беру ее за руку и на очередной зеленый свет мы переходим через дорогу.

Поужинать не откажешься? – спрашиваю ее.

Шагаем по Сент-Маркс-плейс; здесь многое изменилось. Раньше это был жилой квартал, а теперь – парк развлечений в миниатюре, предназначенный для малолеток c татуировками и с пирсингом в ноздрях. Где-то на втором этаже находим японский ресторан с крошечными столиками из цельного массива натурального дерева. Прислоняю картину к стене, и мы садимся за ближайший столик друг против друга.

Личико у Чарли хрупкое, под стать телосложению, но в ней чувствуется внутренняя сила. Если бы мне нужно было назвать отличительный признак, который выделяет ее из общего ряда и служит средоточием красоты, я бы в первую очередь отметил губы, хотя описать их чрезвычайно трудно. Спрашиваю у официантки, где у них здесь туалет, и она указывает в конец коридора. Вернувшись, нахожу на столике бутылку сакэ. Это я для аппетита заказала, пока вас не было, говорит Чарли.

Рассказывает мне про учебу – она все еще учится, и я вдруг ощущаю себя старой развалиной.

По-моему, искусству научить невозможно, говорит она. Показывает мне кое- какие работы на своем мобильном телефоне. Одна заинтересовала меня больше остальных. Такой коллаж: женщина с выкаченной напоказ грудью лакомится мороженым. Ее груди и мороженое – отнюдь не различные субстанции: мороженое находится в гигантском рожке, составляющем часть женского тела, а груди сливаются с шариками мороженого. Сколько ни вглядываюсь – не могу разобрать, где кончается одно и начинается другое, – вероятно, поэтому мне и нравится. А Чарли знай рассуждает про искусство, про художников и про свой колледж. Речь течет легко, и на середине очередной фразы мне становится ясно, что имел в виду Джордж.

Искусство для тебя – как шило в заду, говорю я ей.

Это даже не задумывалось как вопрос, но Чарли умолкает на полуслове, мрачнеет и еще явственней отгораживается от меня столиком.

Когда молчание становится уже непреодолимым, как настил с острыми гвоздями, официантка приносит наш заказ. Клецки, суп в супнице и две пиалы, грибное сотэ, рыба на шпажках.

Больше никогда так не говорите, вполголоса требует Чарли, холодно глядя на меня в просвет между руками официантки.

Я отвожу взгляд и сосредоточиваюсь на рыбном блюде. Рыбешки с мизинец, каждая от головы до хвоста нанизана на отдельную деревянную шпажку, и меня даже охватывает жалость к этим бедолагам. Нет, в самом деле. Но на этих мальков мне сейчас и то легче смотреть, чем на Чарли. Поднимаю перед собой одну такую рыбешку на палочке. Чудо серебристое.

Тебе что-нибудь говорит имя Штокхаузена? – спрашиваю я и поворачиваю рыбешку носом к Чарли. Рыбка нужна для прикрытия: включаю свой шикарный кембриджский выговор и читаю умную лекцию, сопровождая ее энергичной рыбной жестикуляцией. Среди его произведений есть «Струнно-вертолетный квартет». Могу только предположить, что Чарли качает головой и улыбается – ее заслоняет мельтешение рыбы. Этот опус Карлхайнц Штокхаузен создал в тысяча девятьсот девяносто третьем году; особенность его в том, что каждый из музыкантов сидит в вертолете, который служит ему летающими подмостками; инструментальная музыка сливается с шумом пропеллеров. Исчерпав тему, переворачиваю рыбку головой к себе, зубами снимаю со шпажки и целиком отправляю в рот.

Чарли больше не сердится.

Знаете что, мистер К., вас иногда слегка переклинивает, говорит она и берется за бутылку сакэ. До краев наполняет мутноватой жидкостью микроскопические чашечки, поднимает свою и ждет, чтобы я последовал ее примеру.

Будем здоровы, говорит она, и я запрокидываю голову, чтобы жидкость согрела мне горло, прежде чем осесть мелкой лужицей в животе.

Сакэ действует на меня странным образом: руки оживают, поднимают с пола картину и начинают ее вертеть так и этак. Вокруг снуют официанты, разносят дымящиеся кушанья, на нашем столе в мгновение ока тоже появляется множество блюд, а чашечка снова полна до краев.

По средам, добавляю я, он всегда надевал желтую рубашку или свитер, потому что этот цвет символизирует открытость, любовь, сотрудничество и всеобщность.

Чарли, похоже, всю еду складывает за щеки. Они уже раздулись, как шары, а она преспокойно захватывает палочками грибы и цветную капусту, чтобы отправить в рот. Мы опять пьем сакэ, и лужа у меня внутри выходит из берегов.

Люблю желтый цвет, говорит Чарли, и мы выпиваем следующую чашечку, а потом еще, и на месте лужицы уже плещется океан.

Мы уходим последними, и по пути к Астор-плейс мои подошвы становятся округлостями, отчего меня с каждым шагом раскачивает взад-вперед. Джорджа на прежнем месте нет, и я не горю желанием рассказывать про него Чарли. Книги, пластинки и картины тоже исчезли без следа, остались одни окурки. Мы останавливаемся на углу под светофором – и в урне, поверх груды мусора, я замечаю знакомые книги. Некоторые из них я даже читал; Чарли выбирает три штуки, которые хочет взять себе.

На улицах безлюдно, никакой цели у нас нет, идем куда глаза глядят. Ночная прохлада приятно