одержал победу, чем потерпел поражение.) В любом случае я знаю, что самый лучший способ – не показывать жителям Гарлема своего презрения, наоборот, замечать их. У черных есть нечто, присущее всем социальным группам, лишенным гражданских прав, – они хотят, чтобы их узнавали. Знали по имени. Спросите любого копа на обходе, что произойдет, если не обратиться к ним по имени. Обращения «Эй, ты!» достаточно, чтобы начались расовые беспорядки. Я предполагаю, что их слишком долго не замечали. Что касается лично меня, то моя приверженность анонимности имеет совершенно другое происхождение.
Видя, каким образом Бродски реагирует на мир, я вспоминаю своего отца, когда тот поехал в Париж. Много лет мать уговаривала его съездить туда и откладывала деньги на эту поездку. Никогда не забуду его высокопарного заключения, сделанного им по возвращении.
– Ну так как, Эйб? – спросил его дядя Том. – Как тебе понравился Париж?
– Париж! Кому он нужен, этот Париж. Я проехал две тысячи миль, терпел столько неудобств и потратил все деньги, чтобы увидеть паршивую реку. Скажи, Том, какая разница между Сеной и Гудзоном?… Я скажу тебе: никакой!
Только Бродски – это не мой отец. Он скорее похож на новорожденного младенца. Он видит все будто в первый раз. Он изумляется всему на свете. Куда бы я ни взял его, то, что он видит, кажется ему лучше предыдущего. Нельзя сказать, что он не умеет различать. Он все еще продолжает с презрением отвергать обыкновенное и обыденное. Я по-прежнему должен защищать его от неприятных зрелищ. Просто с новым открытием внешнего мира он приходит к заключению, что может найти что-то ценное повсюду. Каждое место и вид имеют для него свою собственную, особую ценность. Свою прелесть. Но все это определяется с таким трудом, что это сюрприз даже для меня.
Я катил Бродски вверх по пандусу в музей уже в сотый раз, когда он вдруг тихо хныкнул. Я этого почти не заметил и продолжал подъем, когда, к моему удивлению, я снова услышал хныканье. Взглянув на Бродски, я понял, что это был знак протеста. Малыш отказывался ехать в музей. Что-то еще попало в поле его зрения. Что? Побуждаемый каким-то неясным чувством, я повернул кругом. Может быть, мне удастся что-то понять. Была середина дня, и в этом малонаселенном районе в это время, как мне казалось, было не много пешеходов. Я продолжал оглядываться, наполовину ожидая, наполовину зная, что этот случай, может быть, первый реальный поворот событий, с тех пор как я стал брать его на улицу больше месяца назад. Пока ничего сверхординарного не происходило. Пока я узнал о нем не намного больше того, что уже знал. Думая об этом, я нетерпеливо выкатил его на улицу, но ничего интересного там не было. Так что же привлекло его внимание? Наконец до меня дошло. На противоположной стороне улицы, перед старым домом из песчаника, слегка загороженным большим деревом, в инвалидном кресле сидела древняя старуха, а рядом стояла ее соцработница по уходу на дому. На старухе была широкополая соломенная шляпа, она была закутана в разноцветное лоскутное стеганое одеяло, и работница защищала ее от солнца, держа над ней зонтик. У старухи были костлявые сутулые плечи, лицо старое и белое, как у привидения, руки с толстыми венами, обтянутые сухой, как пергамент, кожей, и ноги, видимые от колена, из точно такого же материала, что и руки: из-за отсутствия мускулатуры казалось, что кости держатся только за счет варикозных вен и резиновой кожи. Не слишком приятное зрелище. Так что могло привлечь внимание Бродски? Вначале я подумал, что он просто отождествил себя с ней. Она тоже была в инвалидном кресле, как и он, и женщина (мать) заботилась о ней.
Но это было не так. Совсем недавно мне пришлось увезти его от другой женщины, тоже старой, также в сопровождении работницы, потому что он плохо реагировал на нее.
Мое второе предположение, кажется, ближе к цели: возможно, одеяло старухи показалось ему очень красивым. Оно и было красивым – больше похоже на декоративную ткань, имитирующую гобелен. Я даже подумал, что оно, пожалуй, слишком дорогое, чтобы использовать его в качестве одеяла. Но и это предположение было неверно. Так как солнце слишком припекало, работница сняла одеяло с ног старухи. Но Бродски продолжал смотреть! Теперь я был действительно в недоумении. Если не одеяло, то что же? – спрашивал я себя в сотый раз в течение тех немногих минут, и каждый раз становился в тупик, чувствуя, что ответ на этот вопрос жизненно важен, если я хочу лучше понимать Бродски.
Наконец до меня дошло, что это было. Бродски видел картину. Квинтэссенцию красоты, заключенной в раму: «Служанка, держащая зонтик над своей хозяйкой». Картина (если
С этого момента я не обращал внимания на Бродски и ничего не замечал вокруг себя. Пока мы были в музее, только одна мысль крутилась в моей голове. Я не мог дождаться, чтобы вернуться домой и расшифровать значение того, что только что мне открылось, чтобы обмозговать, как я могу это использовать. Применить. Сделать полезным. Я мало обращал внимание на Бродски в оставшуюся часть дня. Не замечал его протестующих хныканий. Не сразу я отвечал на его требование сделать поворот направо или налево, остановиться или поехать вперед. Бродски не раз смотрел на меня с удивлением.
Когда Мать позвонила мне позже, в тот же вечер, и сказала, что он плохо себя ведет, я подумал, что причина расстройства его душевного равновесия во мне.
Прошло еще какое-то время, прежде чем я понял, как был не прав.
После долгих колебаний я решился на новый способ действий. Я больше не станут показывать Бродски одни только красивые места. Музеи, небоскребы на фоне неба, красивые виды, художественные выставки больше не станут единственной целью наших прогулок. С этих пор не я буду вести Бродски. Он будет сам вести меня. Я буду ходить по улицам Нью-Йорка, как охотник, ведущий на поводке свою собаку, и он будет указывать мне, где остановиться, на что смотреть, что имеет значение, а что нет. Это самый лучший способ, решил я, если я хочу по-настоящему раскрыть, кто есть Бродски. Как всегда: я охочусь за Бродски.
Бродски не может дать название ничему, что он видит. Он не знает слов для этого. Объекты для него не являются представлениями или даже символами, связанными с лингвистическими условностями. Это лишь чистые образы. О, если бы он мог рассказать мне, что видит!
Но он расскажет.
Это моя работа – сделать так, чтобы он рассказал.
Странно: сейчас я дал ему время, чтобы опередить меня, в то время как сам держу натянутые вожжи. Может быть, это не так уж странно. Я не хочу, чтобы Бродски допустил промах. И не хочу промахнуться с Бродски.
Разве это не искусство – делать одно и то же в двух противоположных направлениях? Абсолютная свобода и классическое ограничение?
Если я художник… мое искусство – Бродски.
Итак, теперь я носил Бродски в заплечной сумке. Мне пришла в голову эта идея, когда я наблюдал молодых мамаш, которые носили таким образом своих детей. Когда я нес Бродски в ранце, своего рода кармане, как у сумчатых, где он сидел, уютно приткнувшись, мне было легче следовать его желаниям. А ему было легче контролировать меня. Он теперь стал настоящим продолжением меня, а я частью его. Если он сильно дрожал, у меня внутри все содрогалось. Мы стали тем, чем, я всегда надеялся, мы станем: одним целым.
Если я не раскрою сейчас тайну, я никогда ее не раскрою. Ну же, дорогой, покажи мне, кто ты есть. Только тогда можно будет начать настоящую игру.
Догадайтесь, куда он ведет меня. Куда бы мы ни шли, мы всегда заканчивали прогулку в одном и том же месте. У памятника броненосцу «Мэн»! Там прекращались все крики, мурлыканье, мяуканье, даже ощутимое шевеление его тела. Он впадал в транс. Для него существовало только одно – художница, которая рисовала на асфальте. К этому времени она достигла совершенства. Ее сделанные мелом наброски, изображающие Христа и других святых, показывали определенную легкость стиля и владение техникой.
