когда произошло нечто совершенно непредвиденное.
Началось с того, что миссис Нокс, нарушив свои жесткие правила неукоснительно следовать политике Управления, порекомендовала выдать миссис Ривера и Бродски талон на проезд.
– Но, миссис Нокс, – воскликнул я в крайнем недоумении, – вы знаете, что мои клиенты живут в двух шагах от Центра. Нам запрещается давать им деньги на проезд.
– Проявите немного понимания, мистер Хаберман, – ответила миссис Нокс возмущенным тоном. – Уже поздно. Скоро совсем стемнеет. Кроме того, вы ведь не ожидаете, чтобы такая пожилая женщина шла пешком, да еще везла своего ребенка в инвалидном кресле. – Она остановилась. Еще какие-то соображения? Желает подстраховаться? – Я хотела бы сказать вот что, мистер Хаберман. Идите и поговорите с вашим офисным координатором. Скажите мистеру Беккеру, что если он решит, что все в порядке, то и я буду так считать.
Удивительно? Я был слишком шокирован, чтобы удивляться. Но я ведь всего лишь простой социальный работник и не могу спорить с моей начальницей.
Ганс Беккер – еврей из Европы, он был в концентрационном лагере. На руке у него голубой номер, подтверждающий это. Из австрийской аристократии – в Освенцим. Полная перемена образа жизни. После того как Беккер увидел гибель Старого Света, он каждый свой нерв посвятил тому, чтобы перестать сожалеть о том, что оставил, и начать новую жизнь. Жители Гарлема извлекают пользу из этой историко- синаптической связи.
Когда-то он занимал высокий пост директора, но потом был понижен до рядового сотрудника с номинальной должностью: офисный координатор. Его тяжкое преступление состояло в том, что он всегда говорил «да». Всякий раз, когда у него спрашивали; «Могу я дать миссис Смит безвозмездную субсидию для возмещения домашних расходов?» Да. «Расходов на транспорт?» Да. «На зимнюю одежду?» Да. «На летний лагерь?» Да. «Арендную плату за три месяца вперед, залог и агентское вознаграждение?» Да. Финансовые аналитики Главного управления чувствовали, как дрожь пробегает по их коллективным хребтам. После проверки безвозмездной помощи, оказанной за восемь месяцев Центром социального обеспечения, возглавляемого Гансом, и сравнения полученных показателей с показателями других центров по всему городу в городскую администрацию была направлена докладная записка, в которой говорилось, что Ганс стал единственной причиной того, что город Нью-Йорк не вылезал из хронической задолженности. Это Ганс его разорял. Теперь же единственное, по поводу чего ему разрешалось говорить «да», – это просьбы о талонах на транспорт. Он мог санкционировать не более одного или двух.
Однако Ганс совсем не ощущает незначительности своего положения. Он воображает, что его смещение с должности было скрытым благодеянием. В результате снижения ответственности за работу он может полностью посвятить себя внеплановой («теневой», если процитировать последние докладные записки из Главного управления) деятельности. Короче, он может помогать «людям» все время. Несмотря на любовь и заботу по отношению к черным братьям и сестрам, наш офисный координатор испытывает тяжелые приступы страха. Ганс Беккер никогда не покидает офис в пять часов в одиночку. Он боится. Он остается еще на три часа, которые ему не оплачиваются, и ждет ночного сторожа, чтобы идти с ним к метро, а еще лучше, если какой-нибудь сослуживец соглашается подвезти его до дому. Голубая отметина осталась у него не только на руке.
После того как я оторвал нашего офисного координатора от того, что, похоже, было одним из его теневых проектов (он разговаривал с каким-то рыжебородым громилой в черном берете – тот, судя по его словам, был художником и убеждал Ганса поддержать его в борьбе за организацию художественной выставки здесь, в Гарлеме), и высказал (на самом деле продемонстрировал – Мать с Бродски сопровождали меня в его кабинет) просьбу о возмещении транспортных расходов, он схватил меня в медвежьи объятия и поцеловал в лоб.
– Вы удивили меня, Роберт. Я всегда знал, что вы хороший социальный работник, но это… всем бы нам проявлять такую любовь к нашим клиентам. Я тут разговаривал с Лео, нам бы здесь, в Гарлеме, побольше таких людей, как он (и вы). Не люблю я этих роботов из Управления. Люди для них ничто. В них нет ничего человеческого. Они даже не разрешают мне в рабочее время помогать Лео устроить художественную выставку. Конечно, – он улыбается, возвращаясь к своему столу, – я не обязан их слушать.
Таким образом я получил проездной талон для Матери и Бродски. Не запланировано? Полная неожиданность? Несомненно. Но вот удар настоящего футболиста. Последний смертельный удар. Не желая задерживать офисного координатора и его друга (мы не только прервали разговор Беккера, но и помешали ему пообедать, как явствовало из нескольких слов, брошенных художником), я повернул к двери. Миссис Ривера уже спрятала талоны в кошелек, и не было причины оставаться дольше. Наше дело завершено. Но Бродски не хотел уходить. Он снова что-то увидел. Он уставился на стол Беккера. Этот стол ничем не отличался от любого другого стола; обычный офисный стол стального цвета, какой можно увидеть в каждом учреждении. Блокноты, бумаги, истории болезни громоздились на нем. Два офисных подноса, один – для входящих документов, другой – для исходящих. Ничего необычного. Так что же на этот раз привлекло его внимание? Ведь здесь не было ни художника за работой, ничего приятного для глаз. Так что?
Я сбит с толку и к тому же испытываю неловкость. Я задерживаю Беккера и его друга и чувствую, как медленно начинаю краснеть. Навалившись на инвалидное кресло, я принимаюсь толкать его к двери. Но Бродски издает такой пронзительный вопль, что весь пятый этаж вибрирует от этого звука. И хотя мы на полпути к двери, ему как-то удается повернуть голову на двести семьдесят градусов, он оборачивается и продолжает таращиться на стол. Я ошарашенно смотрю на него, а тем временем Беккер поднимается со стула, подбегает к Бродски, присаживается на корточки, пытаясь оказаться в поле его зрения, чтобы как-то завладеть его вниманием. Затем он весело вскакивает и, пробормотав что-то себе под нос, объявляет: «Бедный мальчик хочет есть». Он стремительно бросается к своему столу и, немного поколебавшись, вытаскивает банан, лежавший между яблоком и сливой, и начинает снимать с него кожуру. Протянув затем банан Бродски, он помахивает очищенным плодом в нескольких дюймах от его лица.
Увы, жалобные завывания Бродски только усиливаются. Он вытягивает свою дряблую, в толстых складках кожи шею и крутит головой, явно не желая видеть то, что находится в нескольких дюймах от него, но стараясь не потерять из виду то, что продолжает притягивать его взгляд. Повернувшись к художнику, Беккер говорит:
– Так что ты думаешь, Лео? У тебя острый взгляд художника. Что-то на моем столе его расстраивает. Что это?
Лео Байрон – художник, но не святой – смеется со злорадным весельем.
– Я не знаю, что это за помеха, Ганс, но скажу тебе, из-за чего все его крики и завывания. Это все чертова куриная ножка, завернутая в алюминиевую фольгу, которая греется на радиаторе. Прекрасный натюрморт. Конечно, сначала и я подумал, что это яблоко, слива и банан, лежащие на твоем столе. По правде сказать, я даже подумывал повторить с ними натюрморт Сезанна. Но теперь нет. Эта чертова куриная ножка не только оригинальна как предмет для натюрморта, но и открывает новый взгляд на вещи. Новую форму. Я даже могу дать название: «Обед на службе». Это единственное, что… Черт, я должен это написать? Господи, если я смогу передать это на холсте, – продолжал он, подходя к радиатору и осторожно беря куриную ножку в свою огромную ладонь, – я превзойду не только Сезанна, но и любого другого, вплоть до Пикассо. Однако я убежден, что только художник способен так видеть. Черт меня подери, если я понимаю, как это удалось вашему уродцу.
Как только я услышал его слова: «Это единственное, что… Черт, я должен это написать!», они зазвучали в моих ушах как молитва. И когда он поднял куриную ножку с радиатора и Бродски смолк, моя голова закружилась от этого ошеломляющего открытия. Я не мог дождаться конца дня, чтобы пойти к Бродски домой, чтобы провести с ним время наедине и насладиться моей радостью. Теперь же этот Беккер задерживает меня. Я услышал как будто издали.
– Да, кстати, Роберт, сегодня вы дежурите по «ЧП», не так ли? Не будете ли вы так добры проводить меня до метро после работы?
– Извините, мистер Беккер, – ответил я; голова у меня все еще кружилась, – но я планировал сегодня навестить Бродски.
– Но это же будет после пяти часов, Роберт? Вы что, собираетесь работать сверхурочно?
