знаю его с детских лет и никогда не докладывал Управлению по социальному страхованию» что он зарабатывает (удивительно!) кучу денег, работая в своей школе по совместительству. А также сам выбирает себе работников по уходу на дому (в некоторых случаях клиентам разрешается это делать) и строит с ними свои собственные финансовые отношения, в которые я никогда не вмешивался. Напротив, я их поощрял: мне доставляло удовольствие быть свидетелем такой предприимчивости. Я даже поддерживал его, составляя документы о том, что обслуживающие Антонио люди работали больше времени, чем это было на самом деле, увеличивая таким образом им оплату. Я сделал все, что в моих силах, чтобы ему помочь. Иногда не обязательно извлекать материальную выгоду. Чтобы ощущать себя Богом или даже благосклонным деспотом, и этого вполне достаточно.
Некоторые предметы не так-то легко достать. Для этого мне потребуются многие часы исследования, возможно, не один день поисков. Нет ли среди моих клиентов такого, например, о ком я могу честно сказать, что он нуждается в подставке под тарелку (не для еды, а в качестве палитры, чтобы держать там кисти и тюбики с краской); или в комплекте ремней, которые предохранят Бродски от падения со стула. Так что мне пришлось тщательно исследовать истории болезни пациентов моего отдела, так же как пациентов других отделов на нашем этаже. Для этого я задерживался на работе несколько вечеров подряд и пролистал все документы. Особенно те, что были переданы в Управление институтом реабилитации и специализированной хирургической больницей.
А также я держал ушки на макушке. В-25 как раз сегодня утром упомянул, что у него есть клиент, который использует кресло с девятнадцатью позициями для сидячего положения и более чем семьюдесятью для регуляции положения торса, и еще один сотрудник – как бишь его? Ну тот, что работает в отделе К через коридор, – говорил что-то о своем пациенте-мальчике, использующем магнитный поддерживающий пояс. Я никогда прежде не ценил, как мне повезло, что почти девяносто процентов пациентов, обслуживаемых Управлением № 29, дряхлые старики или полные и пожизненные инвалиды. Только в одном моем отделе имеется полдюжины пациентов с ампутированными конечностями, которые используют протезы. После того как я разыскал этих клиентов, осталось только пройти через ту же процедуру, что и прежде, возможно, лишь с одной-двумя маленькими вариациями. Настоящий социальный работник не должен ничего знать. Я прекрасно подделаю на нужном бланке его подпись или подпись клиента. Даже Регина Дейли не нужна. Я подделаю и ее подпись. И я ничем не рискую, заполняя форму W401 и засовывая ее в коричневый конверт. Когда под рукой имеются все формы и печатные бланки, человеку с моим воображением и изобретательностью ничего не стоит все это провернуть. Как только оборудование будет готово для доставки – я узнаю дату, – останется только позвонить клиенту и сказать, что произошла ошибка, пожалуйста, примите товар, а мы попозже пришлем к вам человека, который отвезет его назад.
С учетом всех этих обстоятельств специальное оборудование для Бродски будет у меня в течение шести-восьми недель. Протезы для рук я закажу через институт реабилитации с помощью миссис Tea Гольдштейн.
«…Ну, конечно, мистер Хаберман, думаю, это прекрасная идея. Но почему вы не сказали мне, что требуется заказать также и ножные протезы?»
Когда я ждал автобус сегодня утром, температура упала ниже минус пяти градусов. Поднялся сильный ветер, и ни мех, ни одежда, ни кожа не спасали от его безжалостных порывов. Люди по дороге к автобусу скользили на замерзших лужах, а те, кому удалось благополучно достичь места назначения, старались, кто как мог, укрыться и согреться. Естественно, автобус опоздал. Пришлось тридцать минут мерзнуть на остановке, что на перекрестке 66-й улицы. Когда автобус наконец появился, я был единственным, кто оказался способен противостоять искушению. В то время как другие лезли без очереди, чтобы побыстрее войти внутрь, я предусмотрительно отступил в сторону и даже придерживал пневматическую дверь с твердой резиновой окантовкой, помогая женщине с ребенком подняться по ступеням. Я улыбался во весь рот – прямо настоящий джентльмен. Придерживаясь такой самодисциплины сейчас, позже я смогу дать себе волю с Бродски.
Мать отправилась на уикенд добровольно. Мне даже не пришлось дважды предлагать ей посетить ее сестру в Массачусетсе. Она поехала туда вместе с подругой. Хотя она заплатила за подругу, я заплатил за Мать. Они уехали в пятницу после полудня. Я отправился к себе домой с Бродски (в первый раз он остался у меня на весь уикенд), как только такси с ними отъехало от их дома. Наконец, я увидел, как оно завернуло за угол.
Моя квартира теперь имела все признаки мансарды художника. Повсюду царил художественный беспорядок. Только одно отсутствовало – присущая таким мастерским застекленная крыша, но у меня зато есть окна-фонари с видом на парк. В конце концов, это же не Монпарнас. Повсюду холсты: в рулонах, натянутые на подрамники, некоторые установлены на мольберты. Около дюжины кистей, круглых, плоских и длинных, и множество тюбиков с красками всех оттенков: жженая охра, жженая умбра, изумрудная зелень, сепия, цинковые белила, неаполитанская желтая, синий кобальт, желтая охра, малахитовая зелень, венецианская красная. Рабочий халат и мольберт, вращающийся поднос, поворотный круг и палитра. Все, что бывает в мастерской художника, присутствовало здесь, плюс специальное снаряжение для Бродски.
Малыш не знает, что с этим делать. Он таращится, открыв от удивления рот, когда я привязываю его к рабочему месту – креслу для отдыха с девятнадцатью различными позициями для сидячего положения и более чем семьюдесятью для верхней половины тела – и начинаю прикреплять к его обрубкам ручные протезы. Специалист, к которому я обратился, хорошо меня обучил, и я прекрасно знаю, как использовать каждую часть оборудования, а также как натягивать холст на подрамник, чтобы не было складок. Когда он устроился на своем рабочем месте (у мольберта), холст стоял перед ним и краски были выдавлены на подставку для тарелок (палитру), я сказал: «РИСУЙ».
Он ошеломленно взглянул на меня, на холст, на все, что его окружало. Он застыл, словно парализованный, но это был не паралич, это было другое. Как будто он оказался в преддверии ада. Как будто нащупывал понимание, искал способ выражения того, что находилось перед ним. У меня было искушение помочь ему. Ведь так просто было продемонстрировать, как взять кисть со стола, как действует его держатель для карандаша или как – для него это было равносильно подвигу Прометея – коснуться кистью холста. Но я и пальцем не шевельнул. Это было бы нечестно. Правила игры этого не разрешали. Первый мазок он должен сделать сам. Открытие должно принадлежать ему самому. Чудо должно исходить только от него. Чтобы быть подобным Богу, нужно создать собственный мир. Мне достаточно (сейчас) показать ему путь.
Мы сидели пять, десять, двадцать минут; прошел час, два. Он не издал ни звука. Ни слова не сорвалось и с моих губ. Абсолютная тишина стояла в комнате. Затем он начал двигаться. Вначале медленно, чуть-чуть покачиваясь всем телом, за этим последовали судорожные подергивания и вращения рук. Что это? Он тянется-дотягивается-берет кисть, стоящую в стеклянном высоком стакане, которая словно так и просит, чтобы ею воспользовались. Он макает ее в каплю краски. Он… Он… ОН РИСУЕТ!!! Его первый мазок – медленный, запинающийся, тонкий, как будто испуганный ребенок дотянулся до предмета, причинившего ему вред. Он кажется зачарованным – не напуганным. После первого своего мазка он дергается назад; кисть падает из его держателя на стеклянный стакан, где стоят другие кисти, на лоток с тюбиками краски, и все содержимое вместе с вращающимся подносом валится на пол. Он этого даже не замечает. Охваченный благоговейным страхом, он продолжает смотреть на холст. На это, едва ли похожее на линию, фиолетовое пятно. У НЕГО ПОЛУЧИЛОСЬ!
Маленькая слезинка показалась у него в уголке глаза. Тихий сладостный полувздох, полустон, а затем еще слезы, и какой-то звук, исходящий из его утробы, невнятный шепот, визг, крик экстаза, крещендо непроизвольных сотрясений тела и рыданий. Он плакал. Действительно плакал! Это был не его обычный «кошачий крик», он плакал так, как плачем мы. Как плачут люди.
Только через полчаса он снова смог начать. На это раз методом проб и ошибок; он тянулся кистью к холсту так, словно выхватывал голой рукой из огня любимую вещь. После каждого нового мазка он останавливался, чтобы проверить, что у него получилось. Не из эстетических соображений. На эстетику он не обращает внимания. Но ради того, чтобы увидеть результат действия. Оттиск, который он оставляет на
