— Если бы я жила здесь, я бы загорала на балкончике… Нет, я тоже летаю, — так спокойно, будто речь шла всего лишь об умении играть на фортепиано «К Элизе», — летом в основном, с целью позагорать; ищу самые высокие дома; здесь здорово, высоко, никто не пялится, и никто не ходит — нет ни труб, ни антенн; и крыша не течёт; так что даже никаких ремонтников… Ну ладно, не буду тебя смущать, — она стала одеваться: белое кружевное бельё; белое полупрозрачное, всё в разрезах, батистовое платье; босоножки с длинными завязками из шёлка; на всю спину у неё раскинулась татуировка — огромные крылья.
— А кто ты?
— Я работаю в книжном магазине; осенью открою свой — детский; там будет огромная деревянная железная дорога; правда здорово? А ты?
— Я учу детей балету; а ещё в кафе три раза в неделю, официантю… в таком, семейном, с диванчиками и пирогами…
— Потрясающе. Не отказалась бы сейчас от пирога, полного вишен, а сверху — корочка сахарной пудры. У тебя есть с собой? Или полетели к тебе в кафе? Или ты хочешь почитать?
Ангел засмеялась — такой открытой и смелой была эта девушка, яркой, как калейдоскоп, — на неё можно смотреть вечность…
Ангел разбудила её бесцеремонно, чтобы обнять и выразить восторг; приезд Миланы напоминал ей Рождество — такое же ожидание чуда, сильные запахи: еды, хвои, мандаринов, кофе с кардамоном, хруст подарочной бумаги… «О, ты жива», — прокряхтела Милана, она ненавидела рано просыпаться: «будто с живой кожу содрали»; распутала ворох розовых пледов: «обожаю спать на ворохе тряпья, у меня дома тоже сотни пледов — оранжевых, правда»; отправились сразу на кухню — розовый стол, табуретки, белые и розовые плитки пола — «нет, я с ума схожу по вашему дому»; Милана сварила себе кофе — она всегда возила с собой турку, настоящую, турецкую, антикварную, и специи; запахло на весь дом. Милана заполняла собой всё пространство — как Марлон Брандо киноэкран; Ангел почувствовала себя в безопасности. «Ну что случилось, рассказывай». Она рассказала, как их завалило с Робом в церкви; «мм, а как этот Роб? приставал?» «ты что, очумела? нам не до того было, мы там писали только по углам…» «прекрасная история».
— Мне кажется, кто-то хочет причинить вред собору.
— А смысл?
— В этом всё и дело. Не знаю. Ему скоро исполняется тысяча лет, и будет торжество…
— А ты уверена, что кто-то… собор же старый у вас, может, само всё падает? У моих родителей такой дом — они хотели очень жить в замке, купили маленький, где-то в Шотландии, за немыслимые деньги, начало тринадцатого века, и не жалуются, что у них из отопления только камины, и воду носить нужно, и все петли и ступени скрипят, и потолок чуть живой…
— Собор не замок, его не продашь и не купишь.
— Если очень захотеть… Может, спросить у настоятеля: не предлагали ли ему за собор бешеные деньги англиканцы или православные? Ваш настоятель засмущался, а тем временем в ход было решено пустить силу…
— Перестань, — Ангел нахмурилась; ей показалось, что среди словесного мусора Миланы промелькнуло что-то блестящее; рассказала, как летала ночью и увидела человека с сигаретой, вернее, его сигарету.
— А чего это ты на ночь глядя полетела?
— Да… прочитала интервью с Кристофером в Cosmo…
— А, я тож читала. Херня какая-то. Ни о чём вообще.
— А меня там каждое слово разозлило…
— Фотка, наверное, особенно. Как он там хорош!
— Милана! — она кинула в подругу куском булочки с малиновым джемом и попала в волосы; начался бой; на адские звуки прибежала маленькая Катрин в ярко-розовой с золотыми полосками пижаме, и ещё медвежонок вышит на кармане розовый, обнимающий подушку, и надпись. «Сладких снов»; «ой, не могу, хочу такую пижаму, ну почему для взрослых таких не шьют?!» — и Милана закрутила Катрин в бешеном танце; кухня была вся разгромлена; Ангел подумала: «Милана — это стихия; дождь из розовых лепестков и лягушек одновременно…»
Потом Милана долго красилась, сушилась феном, выбирала обувь: клетчатые балетки или оранжевые кроссовки; «никуда твой собор не делся, не разобрали его на кирпичи, не бойся, я, когда летела, видела его сверху, вполне себе целый»; но Ангел всё равно стояла над душой, прыгала на одной ноге и ныла: «быстрее, быстрее, вдруг что-то случилось, пока я болела»; «ну да, превратили твой собор всего лишь в мечеть»; и потом шли по солнечным улицам; «как у вас славно, давно я запаха сирени не слышала; или это у тебя духи новые?» Собор стоял на месте — такой же острый, колючий, чёрный, серый; в свежих лесах; рабочие ползали по ним туда и обратно, латали стены, латали крышу; казались игрушечными в оранжевых жилетах; Ангел вздохнула — и вдруг увидела: один из витражей разбит; схватила Милану за руку; это оказался самый старый витраж — ему было лет восемьсот; на нём изображён герб Талботов; один из Талботов, лордов, рыцарей, красивый, носатый, с сапфировой серьгой в ухе, заложил этот собор; он просил о победе и поклялся, что если победит, то построит собор; победил и построил. Из собора вышел Роб, увидел Ангел и махнул ей — против солнца тонкая, стройная тень, и казалось, что солнце у него в руках; «хорош», — шепнула заговорщически Милана; а он уже шёл им навстречу, и солнце пылало в его волосах, будто он святой и вот-вот взлетит… как было бы здорово, подумала Ангел, иметь такого летающего друга… «привет, я Роб Мирандола» «Милана Эрнестина», и они уже идут рядом и разговаривают, точно знакомы лет сто, шутят; а Ангел плетётся рядом и молчит; Роб тоже в оранжевой жилетке, руки в грязи; «в собор нельзя, там всё в щебёнке и побелке, в камнях; я собирался отмыться и сходить кофе попить; хотите кофе?» Они повернулись и смотрят на Ангел.
— А что, мессы не служатся?
— В семь на площади, то есть на улице. Отец Томаш после того, как нас завалило тогда, решил, что служить в помещении небезопасно…
— А что с витражом? Нечаянно разбили?
— Эх… Я сидел ночью и читал, услышал только звон — прибежал, а он разбит…
— Он же самый старый. Он же… — у Ангел перехватило голос: она всё-таки оказалась права. Никто из жителей города не разбил бы витраж — именно этот витраж; он был единственным настоящим с тех самых времён, когда собор только открыли.
— Был шторм; я думаю, это ветер…
— Ну конечно, — пробормотала Ангел, — восемьсот лет выдерживал, а теперь вот разбился… Ещё что-нибудь?
— Ну, — сказал неохотно Роб, — алтарь сломался… — Алтарь был Удивительный: цельный кусок белого камня, исполинский просто, с серебристыми прожилками. — На него упала лестница железная, он раскололся. Руни подключились, искали по всей стране новый камень; заказали на одном заводе, из какого- то редкого малахита; жалко, конечно, но всякое случается…
Ангел пришла в ужас; вокруг собора явно кто-то скручивал темноту; ей представился некромант, колдун. Чёрный властелин, Король-ворон, как из книжки «Джонатан Стрендж и мистер Норрел»; Милана пихнула её в бок: «ты что помрачнела? всё к лучшему; может, вам давно нужны были новые витражи и алтари; может, это сам собор — хочет себе новое платье» — и улыбнулась Робу: «куда идём?» Они пошли в «Звёздную пыль»; «ты выздоровела? работать завтра сможешь?» — сразу спросил хозяин; «не, — ответила Ангел, — если честно; я вся в соплях»; им принесли только испечённые слоёные гипфели с абрикосовым джемом, за счёт заведения; «с ума сошли, — сказал Роб, — поболеть человеку нельзя; эксплуататоры», но гипфель умял. Все глазели на них: Милана громко смеялась, такая незнакомка, в красном платье к тому же и с коралловыми бусами, а Ангел Вагнер сидела рядом с Робом Мирандола, да ещё и намочила слюной салфетку и вытерла ему грязь со щеки; «ого-го», — сказал кто-то в паузе между двумя песенками из ретрорадиоприёмника — красного, мигающего огоньками; Ангел обернулась: за столиком напротив сидела Клеа с компанией друзей, бывших одноклассников; она училась в каком-то колледже; видимо, начались каникулы, и она здесь, «ну и славно, — подумала Ангел, — у меня будет чудесное лето без Кристофера и Оливера; проведу его с Миланой и Робом. В поисках убийцы собора…»
