бабушка пригласила Оливера пожить у них; после душа Оливер зашёл в гостиную; Катрин смотрела «Спящую красавицу», а все остальные читали, — и он был тронут: «ты же знаешь, в городе про вас много сплетен ходит, пять женщин в розовом доме; всем кажется, вы должны страдать по мужикам и уставать друг от друга, и мучиться прочими фрейдистскими комплексами; а вы читаете, готовите, разговариваете; у вас можно прожить вечность, даже не выходя посмотреть на погоду…» «потому что розовый цвет успокаивает; как тебе твоя кровать сердечком?» «ноги чуть-чуть висят; а так — просто супер, можно спать вдоль и поперёк; и балдахин умиротворяет: опустил занавески — и будто в домике; а лампу у меня узурпировала Катрин» «это нечестно; распиши с ней график пользования лампой» «а ещё — какие девочке можно рассказывать сказки? она просит, а я знаю только со словами «расчленённый» и «выпотрошенный»; такие можно?» «там есть принцессы?» «ну, в общем… попадаются» «тогда те, где хотя бы принцесс не потрошат, а всех остальных — тех можно; знаешь такие?…»
А Кристофера она так и не видела со времени приезда — он не писал, не звонил, не ждал в «Звёздной пыли»; будто заболел; Ангел пыталась представить его комнату — по фотографии в журнале: узкая деревянная кровать, кресло-качалка и это стекло в полу, свет камина снизу; библиотека и рояль; три мужчины; «вам с семьёй Кристофера надо подружиться, — сказал однажды Оливер, — там одни парни, у вас одни девчонки»; Ангел открывала окно, чтобы он мог курить, не слезая с кровати; она стукнула его по голове книгой — Оливер читал её книги: историю Барби, нижнего белья, детских игрушек и абсента; Роальда Даля, Джонатана Страуда, Мелиссу Бэнкс, Банану Ёсимото, Майкла Чабона, Алана Маршалла, Туве Янссон, воспоминания институток и балерин, Тэффи, Джоан Харрис, Артюра Рембо; «я иду к Денизе, в замок, и к маме; хочу отнести им новый пирог бабушкин: с апельсинами, яблоками и с корицей и взбитыми сливками; пойдёшь со мной?» «а пирог дадут?» «для нас там ещё два; один тебе целиком; бабушка тебя обожает» «я знаю; я её тоже; а она это знает? а если я женюсь на твоей бабушке, ты будешь против?» «я нет; только она, наверное, не захочет; у неё уже было три мужа» «фигня; я всё так романтично обставлю: свечи, утка по-пекински; подарю это кольцо…» «ты не способен на романтику; ты даже одеться самостоятельно не способен; вот футболка, она чистая; и джинсы, и кеды; Оливер, вставай!..»
День был чудесный — из тех, что запоминаются на всю жизнь, — как вещь, которую имел в детстве, потом потерял и вот ищешь во всех магазинах: шкатулка с чудесной мелодией, цепочка из горного хрусталя, книга «Щелкунчик и мышиный король» с дивными иллюстрациями, шар со снегом и домиком; медовый с изюмом — не день, а кекс; розовый сад цвёл и благоухал; на лавочках отдыхали люди; Ангел отнесла пирог Денизе — та возилась в оранжерее с горшками, Ангел сунула ей кусок сразу в рот; «я сама не могу, я в перчатках… мм… какой божественный…» — вся в земле; мама вела экскурсию, подмигнула дочери, и Ангел оставила пирог на кухне, написала на салфетке: «мам, это тебе»; пошла искать Оливера — он лежал на траве, на склоне с видом на море, и читал, теперь уже Льюиса Кэрролла, «Дневник путешествия в Россию»; она легла рядом и смотрела, как двигается небо; и кто-то ещё сел рядом; Кристофер.
— Ангел…
Она перевела взгляд на него — сначала не увидела ничего, потому что небо слишком яркое, поморгала, чтобы восстановить зрение; он был по-прежнему ослепителен: хрупкий, белый, юный, в футболке с короткими рукавами и капюшоном — цвета слоновой кости, в коричневых лёгких велюровых штанах, разношенных, с протёршимися коленками, в коричневых кедах; он был похож на персиковый цвет; «привет», — сказала она.
— Привет, Оливер…
— Мм, — Оливер уже задремал, — какая скучная книжка… я думал, раз Кэрролл, будет смешно… привет, Кристофер… Ангел думала, что ты заболел.
Ангел пребольно ущипнула его за руку, Оливер показал ей язык.
— Да, простыл немного. Сидел дома и рисовал комиксы; и ел малиновое варенье. Ангел… скажи… Что за херня? Ты с Робом Мирандола?
Ангел застонала и села, схватилась за голову.
— А тебе-то кто сказал?
— Клеа.
— Надо будет в её любимый кофе мокко с клубникой плюнуть. Она что, тебе про меня письма пишет?
— Да. Ещё толпы народу.
— Ты сумасшедший, Кристофер.
— Неважно. Так что, правда? Она сказала, что вы сидели в «Звёздной пыли», и в поход вместе ходили, и за ручки прилюдно держались. Я его убью, этого Мирандола.
— Он уехал. А Клеа не сказала тебе, что там моя подруга Милана была? И что мы с ней ходили в поход? И что у Роба есть девушка? Хорошо, а что ты на это скажешь: Оливер написал мне, что ты живёшь с девушкой-актрисой, которая играет в твоём кино, её зовут… погоди-ка, как же её зовут…
— Таня, — сказал лениво Оливер; он уже не спал, а ел травинку.
— Да. Что ты на это скажешь? Почему я не могу ходить на свидания с замечательным, красивым, умным и славным парнем? И на каком основании ты за мной следишь? Ух… Как это жестоко и унизительно, — у Ангел аж руки похолодели, ей казалось, что она сейчас от боли и злости хлопнется в обморок. Кристофер смотрел на неё колючими, как сухие крошки в постели, глазами.
— Вам, ребят, надо пожениться, вы ругаетесь уже, как старые супруги, — сказал Оливер. Ангел встала, пнула его в ребро ногой, не больно, и ушла в замок; экскурсия шла уже в кухне — мама рассказывала, что девочек, даже в таких богатых семьях, как Дюран де Моранжа, рано приучали к хозяйству: они помогали мыть посуду; для этого изготавливались специальные низкие маленькие раковины и ступеньки к ним — такая игрушечная раковина была на этой кухне; Ангел мыла в ней в детстве посуду, вспомнила, растрогалась; пошла дальше, чтобы не мешать, в библиотеку; над камином висел её любимый портрет — Макса, последнего из рода; прозрачное, тонкое, некрасивое, но страстное умное лицо, бледные глаза, серебристые волосы; лицо учёного, у которого всё получается; он был в кружевной рубашке, сером камзоле; с кипой листов бумаги в руках, пером за ухом; и эта библиотека за спиной; Ангел легла животом на прохладный пол, не беспокоясь, что в белых бриджах и белой футболке, закрыла глаза. Сердце отдавалось в ушах барабанной дробью, рок-н-ролльной, Джерри Ли Льюисовской.
— Ангел, прости, пожалуйста…
Он сел на пол рядом, дотронулся до её волос, она ударила его по руке.
— Никогда. Не прощу. Ненавижу тебя.
— За что?
— За то, что ты лжёшь. Ты говоришь в интервью, что влюблён, но это безнадёжно. Говоришь мне, что влюблён. А сам живёшь с девушкой. Спишь с девушкой. С девушками. С Клеа, с той девушкой- фотографом, с актрисой… А что мне делать? Я тоже хочу встречаться с парнями. Но никто ко мне не подойдёт. Из-за тебя.
— Я не живу с Таней. Оливер постарался — устроил шоу в стиле неонуар. Мы… — он замялся, потом продолжил спокойно, словно рассчитал расстояние и перепрыгнул через лужу, не испачкавшись, не забрызгав новых брюк, — занимались любовью; у неё сумасшедший дом, словно из «Основного инстинкта»: огромная кровать, зеркала на потолке и по стенам; и тут вошёл Оливер, только из душа, мокрый, в одном полотенце, с сигаретой и книгой на изгибе локтя; встал и стал смотреть на нас; я кубарем скатился с кровати и стал его выпихивать, а он… обнял меня и поцеловал; и вода с его мокрых волос текла мне на щёки; и я ответил ему на поцелуй… и мы отражались во всех зеркалах… — он усмехнулся.
— И что? — Ангел от такого ужаса привстала на локтях — чтобы увидеть лицо Кристофера. Щёки его порозовели, между бровей легла складка, и она увидела, что он совсем взрослый, и поняла, что ничего не знает о нём, о его жизни, хоть он и пишет ей письма; просто она никогда о нём не думает иначе, кроме как о раздражителе: как о пятне на платье, на манжете, как о боли в желудке.
— Таня заорала на нас, чтобы мы убирались из её дома; и теперь везде пишут, что мы педики — режиссёр и его синеглазый актёр-муза; эдакие новые Кокто и Марэ… Ты довольна?
— Да. Так вам и надо, она опять легла на прохладный пол. — Я чувствую себя отомщённой.
— Ангел, я же живой человек, — сказал он и опять тронул её волосы, робко, еле слышно, как струны арфы, — ты мне не отвечаешь, и я пытаюсь найти что-то другое… потому что это больно… быть нелюбимым… Ты смотришь на меня порой так, словно я страшное насекомое из «Превращения» Кафки, и я
