восковые — я ведь рисую…
— А что рисуешь? Комиксы? Обложки дисков?
— Пейзажи, портреты; сижу иногда на улице, на автобусной остановке, рисую людей — они подходят, знакомятся, иногда бывают очень приятные, как хороший чай; в парках много рисую — акварелью; ношу с собой бутылку «Бон Аквы», чтобы кисточки полоскать…
— А показать у тебя нет ничего?
— Нет, я забыл рюкзак в академии, альбом в нём, и пальто забыл, и шарф.
— Ты хочешь быть художником?
— Не знаю; нет, наверное; я просто это умею; кто-то умеет запоминать книги: сюжет, названия, имена героев и авторов, куски текста; кто-то — готовить; а я — рисовать… Я же всё равно не стану художником, кто мне позволит? Мой дядя Артур стал священником и хирургом, но он просто другой — он суперчеловек, как Росомаха из «Людей Икс», красивый, сильный, целеустремлённый невероятно — как Наполеон, как поезд скорый; а я… как дядя Алекс — проживу свою жизнь полупризраком.
— Это всё из-за Рождества в одиночестве? Почему Гермиона в эту ночь не с тобой?
— Она уехала к своему второму дедушке; сказала, что ей надо подумать.
— Над чем?
— Над нашими отношениями.
— А, так у вас всё серьёзно?
— Конечно; она беременна.
Шофёр посмотрел в зеркало: мальчик на заднем сиденье снял крышечку с красной мельницей и отпил шоколада; вытер губы — тонкие, розовые, шёлк и кашемир; и сам он был как стебелёк, весеннее растение — гиацинт, зиму бережно зревший в красивом глиняном, расписанном вручную горшке, — подарить маме на женский день; лицо тонкое и прозрачное — эльф, заманивающий в чащу крестьян и рыцарей; тёмные волосы отросли далеко за нормы военной академии — длинные пряди с висков на щёки; и разговаривал он забавно: иногда надменно, только что пальцем не щёлкал — кофе мне в постель, иногда еле-еле, стесняясь своего существования; сколько ему лет? сколько им лет?
— Сколько вам лет?
— Четырнадцать…
Машина затормозила у края тротуара возле старинного двухэтажного дома, гостиные с эркерами; во дворе катаются с горки и пускают китайский фейерверк; Эдмунд подумал, что остановились из-за него — сейчас шофёр обернётся и начнёт ругаться: с ума они, что ли, сошли, с Гермионой, в таком возрасте; а он попытается объяснить, как всё случилось, какой была вся история — про любовь; и тут дверь рядом с Эдмундом открылась — пахнуло морозом, снегом, селитрой, духами Elvie, — и в машину, на одно сиденье с мальчиком, впорхнула девушка, ослепительная, белоснежная, как «Снежная королева» с иллюстрациями Владислава Ерко: белые волосы с серебристым отливом, ниже пояса, белая короткая шуба, ноги невероятной длины — с дорогу через всю страну, когда только день и ночь, и еда, и «Нефритовые чётки» Акунина, и последний альбом HIM; ноги в белых чулках, со свадебной подвязкой на левой, и в серебристых остроносых туфлях на каблуке высотой с Эйфелеву башню; в машине стало тесно, будто и вправду села невеста — всюду шифон и атлас; «Привет, Кристиан! С Рождеством!» — звонко крикнула девушка, перегнулась через сиденье, чмокнула шофёра в щёку, засмеялась, стирая серебряный отпечаток помады: «хочу твоего волшебного глинтвейна; есть? а это кто?»
— Я Эдмунд, — Эдмунд покраснел, густо, с испариной, точно духи девушки поглотили весь воздух; шуба распахнулась, а под ней — только белое кружевное бельё с серебристой вышивкой — снежинки, россыпи белых стразов.
— А я Снегурочка, — она налила в крышечку термоса глинтвейн, отхлебнула, откинула голову назад, — уфф, какое счастье, это то, чего мне так не хватало, ещё туфли снять, — лицо у неё было всё в серебристых блестках, губы — в серебристой помаде, глаза — в серебристых накладных ресницах; Эдмунд думал про себя: «кто она? откуда? карнавал?» — а девушка продолжала болтать: — Господи, есть же извращенцы — лёд и снег им подавай. Вышел бы да и лёг в сугроб; нет, всё в хрустале ценой с весь мой гардероб за всю жизнь, включая первые пинетки. Я промёрзла до костей, — она ещё выпила, вытащила из кармана шубы длинную белую сигарету, закурила, опять повернулась к Эдмунду: — А откуда ты взялся, Эдмунд? Вы друзья с Кристианом? Празднуете вместе Рождество? У меня подруга однажды в Рождество работала, а я нет, и вот я пришла её поздравить — она была продавцом в ночном винном магазинчике, так стильно, правда? Мы с ней сидели в этом магазинчике, ели бутерброды с чудной «Докторской», с фисташками, и всю рождественскую ночь проговорили о парнях; ей пить было нельзя на работе, и я в итоге одна выпила её подарок — бутылку просто нереального вина — красного, вишнёвого, густого, как варенье…
— Он мой пассажир, — сказал, не оборачиваясь, Кристиан; они тронулись, и опять вывески, как мысли, скользили по их лицам.
— Ты же не таксист, — засмеялась Снегурочка, — шашечки же для отвода глаз… — махнула рукой на крышу.
— Он подошёл ко мне, весь синий от холода, попросил довезти, а где он возьмёт такси в эту ночь? Не бросать же его умирать… Я сказал, что смогу отвезти его только в семь утра, он согласился; вот и катаемся — пьем, курим, зайдём потом ещё раз в «Красную Мельню», еды возьмём…
— Прикольно, — она улыбнулась своими серебристыми губами, инопланетянка, Венера, протянула руку: длинные, как струи дождя, пальцы, ногти в стразах: — Лида, — Эдмунд пожал, рука неожиданно оказалась тёплой и мягкой, девчачьей; как кресло в стиле хай-тек — металл, пластик, стекло, — думаешь, сяду и кости переломаю, а оно такое уютное — читать и спать, — это моё настоящее имя, для клиентов я Снежана.
— А, так вы проститутка? — вежливо спросил Эдмунд; он был такой милый, юный, с такой нежной жемчужной кожей, что она не обиделась.
— Ну да; что это у вас из «Красной Мельни»? Горячий шоколад?
— Хотите? — Эдмунд протянул ей свой стакан.
— Не жалко? — прищурилась.
— Здесь много, — и она взяла, улыбнулась опять, отпила, достала платок бумажный из кармана шубы, вытерла губы, достала помаду, перегнулась через плечо Кристиана, накрасила губы в зеркало.
— В «Амбассадор»? — спросила; Кристиан кивнул. — Сволочи, как я их ненавижу, они же все женатые; что с ними всеми, Кристиан? И ненавижу быть Ледяной женщиной; куда лучше в золотом. Я ведь вся в золотом обычно, Эдмунд, такая языческая красавица, жрица солнца; наверное, это у меня кризис жанра… А потом ты куда?
— В «Англетер», там Лиза.
— А, передашь ей привет — наверное, мы не увидимся; я надолго, до утра, у меня там портье знакомый, у него мои вещи есть, я переоденусь и поеду на метро, передашь боссам? Мужик всё равно по карте расплатился уже, а что моё — то моё.
— Передам, — Эдмунд слушал их разговор и представлял, как живёт эта девушка: снимает квартиру с друзьями, двумя голубыми парнями; весёлая, раздражительная, любит кино, набрать попкорна, шоколада, колы, сидеть и смеяться или плакать; душа у неё как свадьба — шумная, яркая, пышная, романтичная и полупьяная; два раза поступала на актёрское, но оба раза срезалась на сочинении — писала какую-нибудь ересь, типа: «Евгений Онегин» — такая скучища, то ли дело Барбара Кортланд или Чак Паланик; с Кристианом они могут часами говорить об актёрах, как-то пять часов проговорили только о Леонардо ДиКаприо — какой он гений; в «Полном затмении» переходит грани реальности и мыслимого; а любимый её актёр — Венсан Винсент — «как жаль, что он умер, — приговаривала она, — я никогда с ним не поцелуюсь»; комната у неё полна живых цветов — целая оранжерея, это её увлечение — цветы; даже на кровати рассада; «не стану актрисой, — говорит она, — невелика беда: стану садовником»; а то, что она работает проституткой, — это всё от этой страсти к актёрству: от них требуют играть — девушку Бонда, Мессалину, Снегурочку вот…
Они высадили её на огромной площади, летом полной фонтанов, а сейчас — ледяных горок и фигур из снега: Деда Мороза, саней и оленей, домиков с узорными окошками; люди в них фотографировались; «желаю счастья в личной жизни, Пух», — сказала на прощание Эдмунду Лида; Кристиан развернулся и
