удивительного. Так было у всех: дети не сидели за общим столом.
Папа — сварщик, назначен руководителем, а потом стал сотрудником фирмы, занимающейся укладкой кровельного железа. Мама — секретарь в управлении лена.[17]
Так пахнет старость. Даже когда Малин открывала окно, запах не развеивался. Может, думает она, хоть мороз очистит здесь воздух.
Цветы поникли, но ни один не погиб. Этого она не допустит. Она разглядывает фотографии в рамках на бюро. Здесь нет ни ее самой, ни Туве, только родители в разных видах: на берегу, в городе, в горах, в джунглях.
«Ты поливаешь?»
Разумеется, я поливаю.
«Приходите и живите, если будет нужно».
На какие деньги?
Кресло в зале. Она усаживается, и тело сразу вспоминает тугие пружины. Ей снова пять лет, она болтает ногами, обутыми в сандалии. За спиной она слышит голоса мамы и папы. Они не ругаются, но, слушая их, она будто бы проваливается в пропасть. В промежутках между словами мелькает что-то такое, что причиняет ей боль, чему пятилетняя девочка не может найти названия, хотя и ощущает.
Невозможная любовь. Бывают такие холодные браки.
Как можно назвать это чувство?
Она приходит в себя.
В руке кувшин с водой.
Она методично поливает цветок за цветком — папа-руководитель оценил бы.
«Я здесь не пылесосила», — думает Малин. На полу комки пыли. Если ей и давали немного попылесосить — это была часть еженедельной работы, за которую в субботу полагались деньги, — мама следовала за ней по всему дому, глядя, чтобы она не задела плинтусы или дверные косяки. А когда Малин заканчивала, мама пылесосила еще раз, по ее следам, как будто это была самая естественная вещь на свете.
Что ребенок может?
Что он знает?
Ребенок только формируется.
Это было ясно.
Все цветы политы. Теперь поживут еще немного.
Малин садится на кровать родителей.
Производство дорогой фирмы «Дукс». Они пользовались этой кроватью не один десяток лет. Как могли они спать на ней, зная, что именно здесь она потеряла невинность или, лучше сказать, избавилась от нее?
Это был не Янне.
Другой.
И это случилось гораздо раньше. Ей исполнилось четырнадцать, и она осталась дома одна, а родители уехали на вечеринку с ночевкой к знакомым в Турсхеллу.
И все-таки — что там бы ни произошло в этой кровати, это в прошлом. И Малин не может бродить по этой квартире, одна или с кем-нибудь, не испытывая чувства утраты. Она поднимается с кровати, пробиваясь сквозь тяжелые пласты тоски и воспоминаний, которые, как кажется, накрепко спаяны с этим воздухом. Чего же ей, собственно, недостает?
Родители на фото в рамочках.
В шезлонгах возле дома на Тенерифе. Три года назад они купили его, но ни она, ни Туве ни разу там не были.
«Ты хорошо полила?»
Разумеется, я полила.
Она жила вместе с этими людьми, они произвели ее на свет, тем не менее лица на снимках чужие. Особенно у мамы.
Малин выливает воду из кувшина в мойку на кухне.
В каплях прячется тайна. В зеленом стекле на кухонной двери, в гудящей морозильной камере, которая хранит лисички с прошлого сезона.
Можно мне взять один пакет?
Нет.
Последнее, что видит она, закрывая за собой дверь родительской квартиры, — толстый дорогой ковер на полу гостиной. Она смотрит на него сквозь открытую двойную дверь зала: он довольно среднего качества, не такой роскошный, за какой мама всегда его выдавала. Вся комната, вся квартира полна вещей, которые на самом деле не то, чем должны быть. Слой лака, а под ним скрывается еще один.
«Здесь витает такое чувство, — думает Малин, — будто ты ни на что толком не годен и тебе не хватает какого-то изящества, утонченности».
Даже сейчас Малин чувствует себя неуклюжей перед настоящей утонченностью, перед людьми, которые должны действительно обладать ею, а не просто быть богатыми, как Карин Юханнисон, — перед врачами, адвокатами, разными дворянскими отпрысками. Рядом с такими людьми дают о себе знать ее предрассудки и появляется чувство собственной неполноценности. Она будто знает заранее, что подобного сорта личности всегда смотрят свысока на таких, как она, и занимает оборонительную позицию.
Зачем?
Чтобы избежать разочарования?
На работе еще ничего, но личные отношения становятся от этого напряженными.
Мысли проносятся в голове Малин, пока она сбегает вниз по лестнице в неуютные ранние сумерки. Пятница.
10
«Еще одну маленькую, еще немного пива, я заслужила это, я хочу увидеть капли на запотевшем стекле, пока они не превратились в лед. Машина подождет. Заберу ее завтра».
Малин ненавидит этот голос. В таких случаях она говорит себе, будто хочет заглушить его: «Нет ничего хуже похмелья».
Самый простой способ.
Но иногда она уступает.
Еще чуть-чуть, чуть-чуть…
Я хочу выжать себя, как тряпку. Для этого нужен алкоголь.
Ресторан «Гамлет» открыт. Это далеко? Черт, как холодно!
Три минуты, если пробежаться трусцой.
Малин открывает дверь.
Внутри шумно, в лицо ей ударяют клубы пара с запахом жареного мяса. Но лучше всего — обещание покоя.
Звонит телефон.
Или это что-то другое? Телевизор? Церковный колокол? Ветер?
Помогите! Моя голова! Что-то засело в ее передней части и звенит, звенит… А рот! Как я буду говорить с таким сухим ртом? Где я?
Я не в постели, здесь нет простыни. Диван? Здесь нет дивана? Где же я? Газета? Нет, только не
