слова, – он узнал ее. Узнал ее, понял грозящую ему опасность и с радостью ослабил свой золотой круг защиты, чтобы окружить таким кругом ее, чтобы она могла жить.
И за этим последовал удар топора, рассекший тело и не оставивший ничего, кроме животной, дикой боли. Потом он почувствовал внезапный холод, который усилил его страдание, – но все это были чисто физические ощущения. И все же он парил, свободный и блаженный, вглядываясь в сверкающее голубое небо. Над ним кружила стая черных птиц; но, может быть, это зрение уже начинало отказывать ему? Или, что хуже, летел рой английских стрел?
И вдруг между ним и небом возникло ее лицо, безмятежное, улыбающееся, божественно прекрасное… И он с восторгом подумал: «Я увидел ее, теперь могу умирать».
Наступила тьма.
А потом возникла теплота, исходящая из самых глубин его сердца. Это она прикоснулась к нему, проникла внутрь грудной клетки, коснулась костей, потом плоти…
Проснувшись, он понял, что жив и совсем не чувствует боли. Даже руки и плечи не ныли после стольких часов махания мечом. Сознание и зрение его были исключительно ясными: женщина Сибилль не была сновидением.
И действительно, когда он сел и обнаружил, что его шлем и нагрудный доспех сняты с него и лежат неподалеку, рядом с окровавленным топором, он на короткий миг снова увидел ее – маленькую темную фигурку, закутанную в черное покрывало. Их разделял целый поток брошенное в бой английское подкрепление. Ее увозил прочь всадник, и этим всадником был дядя Эдуар. И хотя Люк был рад, что она живой и невредимой покидает поле сечи, он закричал ей вослед:
– Сибилль! Сибилль!
Но крик Люка был заглушён боевыми воплями, скрежетом и лязгом оружия. Битва разгорелась с новой силой, потому что французы тоже бросили в бой подкрепление. Но он не мог так легко расстаться с возлюбленной, впервые увидев ее настолько близко. В отчаянии он оглянулся по сторонам, нет ли где лошади, и вспомнил, что отпустил своего коня. Он перекатился на бок и с большим усилием встал на колени. Взгляд его упал на утыканный стрелами круп мертвого коня. Опершись о него, он медленно, неуклюже поднялся на ноги: доспехи сильно затрудняли его движения.
Конь Эдуара между тем уже затерялся среди движущейся массы металла и конских тел, и Люк потерял всякую надежду догнать их или узнать, куда они направились, обычным человеческим способом. Но до сих пор в таких случаях он всегда зависел от внутреннего зрения Эдуара.
И тут у него в мозгу прозвучал голос его возлюбленной: слабый, но совершенно точно принадлежащий именно ей: «Мы увидимся в Каркассоне…»
И в тот же самый миг, когда он услышал эти слова, зловещее предчувствие овладело им.
Он чуть не потерял сознание, ему показалось, что он умирает. Эдуар был прав. Магии Люка не хватило для того, чтобы защитить его самого, а это означало, что ее могло не хватить и для того, чтобы защитить отца…
Люк побежал – так быстро, как только мог, шатаясь под грузом оставшихся на нем доспехов, неверно ступая по земле, усыпанной слоями трупов, мимо сталкивающихся в рукопашной воинов. Его вели не внутреннее зрение и дар ясновидения, а инстинкт солдата и сердце сына. Этого было достаточно, чтобы всего несколько мгновений спустя направить его стопы к болотистому участку, отделявшему английские укрепления от поля битвы. А за болотом, за старинными виноградниками, за зарослями и склоном холма, виднелись наспех врытые в землю деревянные частоколы, за которыми и находились английские лучники.
И неподалеку от них, наполовину утопая в болотной жиже, лежал на боку Поль де ля Роза, сеньор Тулузы, со щитом, поднятым для защиты, и мечом, занесенным для удара, возможно, сброшенный со своего могучего вороного жеребца, а может, и решивший продолжать бой пешим. Рядом с его телом больше мертвых тел не было, ибо он один проник на английскую территорию так далеко и это принесло ему гибель.
Он подошел так близко к английским лучникам, что из его нагрудного доспеха торчал целый ворох стрел. Они так глубоко пронзили и металл, и тело, что их острия торчали сзади из его порванного плаща.
С криком опустился Люк на колени и снял с отца шлем. Волосы у старшего де ля Роза были влажными, лицо все еще блестело от пота, и в его открытых глазах не было ни страха, ни ненависти, одна лишь решимость.
За госпожу Беатрис…
Невероятным усилием, ободрав и занозив ладони, одну за другой выдернул Люк стрелы из отцовского тела и смог наконец снять с его груди тяжелые латы. А под ними, от ключицы до пупка, грудь его отца представляла собой сплошное кровавое месиво.
Рыдая, он сделал глубокий вдох и постарался вызвать в себе то самое яркое тепло, которое охватило его много лет назад, когда, ребенком, он залез на отцовскую кровать и положил свои ручонки на раздутое гноем бедро Поля де ля Роза.
Он сунул руки глубоко в густую, клейкую кровь и склонил голову, ожидая тепла, покоя, волнующей вибрации. Но ничего не появилось. Однажды ему удалось исцелить отца, и за эти годы его талант лишь окреп, но почему же теперь Бог, богиня, божественная сила кетер предали его?
В ярости подняв лицо к небу, Люк закричал. Но его ярость была направлена не на англичан и не на себя самого, не сумевшего защитить своего отца, а на жестокость судьбы, которая решила, что двое возлюбленных – Беатрис и Поль, – которые были в разлуке так много лет, уже никогда не смогут соединиться в этом мире.
С трудом разжав пальцы, он вынул огромный меч из отцовского кулака и, гневно размахивая им, не защищенный ни щитом, ни шлемом, ни нагрудным доспехом, с яростным воплем кинулся в гущу боя.
Как много крови он пролил, как долго он сражался, он сказать бы не смог, ибо горе отбирает у человека настоящее и оставляет только прошлое. Но еще до заката большинство воинов последнего батальона, состоящего из лучших рыцарей, были убиты или захвачены в плен, и измученный король Иоанн швырнул перчатку противнику.
И тогда Люк, удивительным образом не пострадавший, но преисполненный скорби, опустил меч Поля де ля Роза, вернулся к телу своего отца и лег на землю рядом с ним.
