знаете, кто этот «наш друг». Наверное, мне следует попросить вас повторить эту строчку несколько раз… В конце концов, вы произнесете ее так, как она написана.
Я рассердилась на саму себя и устыдилась: из-за собственной глупости я предала человека, который больше всего нуждался в моем доверии.
— Я сказала вам все, что вы должны знать. А вы не можете… Думаете, что все знаете, а на самом деле нет.
Леонардо оставался спокойным и печальным.
— Мадонна… вы не раскроете того, чего бы я уже не знал. Я понимаю, вам хочется его защитить, но вы опоздали.
Я закрыла глаза. А когда открыла их вновь, то сказала:
— Вы должны пообещать мне, что никто не причинит ему вреда. Что с ним ничего не случится… Если бы я предполагала, что вы и Пьеро опасны для него, то я…
— Лиза, — резко оборвал меня Леонардо. — Вы пытаетесь защитить того, кто не достоин вашей защиты. — Он повернул лицо к окну. — А я-то надеялся, что эта минута никогда не настанет, что вы будете избавлены от боли. Теперь я, конечно, понимаю, что это был только вопрос времени.
— Если вы навредите ему, я не стану вам помогать! — Мой голос звенел.
— Салаи! — прокричал Леонардо так громко, что я вздрогнула, решив, что он кричит на меня. — Салаи!
Через секунду в дверях появился юноша, он улыбался, но, увидев нас, тут же перестал.
— Присмотри за ней, — скомандовал Леонардо и вышел из комнаты. Потом я услышала, как он роется в соседней келье, явно что-то ищет.
Когда он вернулся, то держал в руках папку. Кивком отпустил Салаи, поднес папку к длинному столу у дальней стены и, открыв ее, начал перелистывать рисунки — несколько из них были выполнены углем, какие-то — чернилами, а большинство — красно-коричневым мелком. Наконец он нашел тот, который искал, и решительно прижал его пальцем, словно обвинял меня.
Я подошла, остановилась рядом и взглянула на рисунок.
— Вы правы, — сказал он. — Я сделал набросок сразу после события и очень долго его хранил. А этот я нарисовал недавно, в Милане. После нашего разговора я понял, что когда-нибудь наступит пора вам его увидеть.
Мужчина был изображен в тот момент, когда поворачивался, чтобы взглянуть через плечо куда-то очень-очень далеко. Капюшон скрывал его волосы, уши, большая часть лица осталась в тени. Виднелись только кончик носа, подбородок и рот.
Губы этого человека были раскрыты, уголок опущен оттого, что он как раз поворачивал голову, у меня в ушах явственно прозвучал его вздох. Хотя глаза скрывала тень, его ужас, его растраченный гнев и забрезжившее сожаление были переданы с помощью одного только опущенного уголка губ и напряженных мускулов шеи.
Я почувствовала, что знаю этого человека, хотя раньше никогда не видела.
— Да. Вы его узнаете?
Я засомневалась, но, в конце концов, покачала головой. Он расчистил место вокруг, вынул рисунок из папки и положил на стол.
— То, что сейчас вам покажу, я узнал только недавно. — Он взял в руку кусочек крошащегося красного мелка и знаком велел наклониться поближе.
Тут он принялся рисовать с той естественной легкостью, с какой люди ходят или дышат. Он начал с коротких стучащих штрихов по подбородку; через секунду я поняла, что он рисует волосы, бороду. Под его пальцами подбородок мужчины смягчился, верхняя губа исчезла под пышными усами. Еще пару штрихов — и углы рта внезапно состарились.
Постепенно под его рукой проступало изображение человека, которого я знала, которого видела каждый день.
Я отвернулась, закрыла глаза, потому что не желала больше на это смотреть.
— Теперь вы его узнаете, — тихо и грустно произнес Леонардо.
Я кивнула, как слепая.
— Он отнюдь не случайно оказался замешанным, Лиза. Он с самого начала примкнул к заговорщикам. И причина тому не набожность, а ревность, ненависть. Он не заслуживает ничьей защиты. Он уничтожил Анну Лукрецию. Уничтожил.
Я повернулась спиной к нему, к рисунку и отошла в сторону.
— Вы ходили к нему, Лиза? Что-нибудь ему рассказывали? Вы говорили обо мне, о Пьеро?
Я опустилась на стульчик, сцепила руки и наклонилась вперед, упершись локтями в колени. Мне стало плохо. В тот день я прихватила с собой кинжал, нетерпеливо ожидая встречи с третьим человеком.
Леонардо остался стоять у стола, но повернулся ко мне лицом.
— Ответьте, прошу вас. Мы имеем дело с людьми, готовыми пойти на все, даже на убийство. Так вы ходили к нему? Говорили с ним или с кем-нибудь еще?
— Нет, — ответила я.
Я сказала Леонардо полуправду — что я не говорила ни о нем, ни о письмах Франческо. Возможно, он сам прочел эту недосказанность в моем лице, потому что больше вопросов не задавал.
Но даже он, со всем своим обаянием, не смог уговорить меня позировать для него в тот день, как не смог заинтересовать разговором о том, что произошло с момента нашей последней встречи. Домой я приехала рано.
В тот день Франческо поздно вернулся из лавки. Он не зашел в детскую, чтобы поздороваться со мной и Маттео, а сразу заперся в своих покоях, откуда не выходил до ужина.
Отец тоже припозднился и тоже не зашел сначала в детскую, как было у него заведено. Когда я появилась за столом, то увидела, что Франческо охвачен холодной и бессильной яростью. Он коротко кивнул, но лицо его оставалось каменным, ни одна черточка не дрогнула.
Отец вовсю старался улыбаться, но после того, что я узнала от Леонардо, мне было трудно смотреть ему в глаза. Когда подали ужин, отец поинтересовался здоровьем Маттео, моим самочувствием; я отвечала сдержанно. Покончив с обменом любезностями, он заговорил о политике, что случалось довольно часто за ужином. Они с Франческо всегда старались обсуждать вопросы так, чтобы я могла все понять и чему-то научиться.
— Фра Джироламо взялся за новый труд, «Триумф Креста», в котором объясняет и оправдывает свою позицию. Кое-кто объявил его еретиком, бунтарем против церкви, но эта работа покажет, насколько традиционны его верования. Он пишет специально для его святейшества, отвечает на обвинения, выдвинутые его критиками.
Я посмотрела искоса на Франческо, который не отрывался от тарелки с супом и не собирался высказываться по этому поводу.
— Что ж, — робко начала я, — в последнее время он весьма активно клеймит Рим.
— Он клеймит грех, — мягко возразил отец. — Он вовсе не выступает против папства. Его работы докажут, что он питает абсолютное уважение к Папе.
Я так не считала, но промолчала, уставившись в тарелку.
— Я думаю, фра Джироламо мудро поступает, обратившись к подобным вопросам, — сказал отец, но когда ни я, ни Франческо не подхватили его мысль, он сдался, и все мы продолжали есть молча.
Прошло несколько минут, и тут Франческо удивил меня, неожиданно заговорив с холодной горечью:
— Пусть этот пророк пишет что пожелает. Многие думают, что у него почти нет шансов успокоить его святейшество.
Отец вскинул голову и, встретившись с ледяным взглядом Франческо, тут же потупился. Ужин закончился в полном молчании. Отец сразу ушел, чему я обрадовалась: после того, что я о нем узнала, мне было в его компании неуютно. Франческо удалился к себе. Я поднялась в детскую поиграть с Маттео, чтобы хоть как-то себя взбодрить и больше не рисовать в своем воображении картину, как отец всаживает лезвие
