что было слышно, как по булыжной мостовой виа Ларга грохочут деревянные колеса кареты.
Над нами, над прахом Козимо, стоял маленький костлявый человечек с впалыми щеками и огромными темными глазами навыкате; он откинул капюшон, открыв жесткую черную шевелюру.
Он был еще невзрачнее, чем его антипод, Лоренцо де Медичи, с низким выпуклым лбом, а носом таким, что могло показаться, будто кто-то взял большой кусок плоти, отрубленной топором, и прижал к лицу; переносица начиналась сразу у бровей по перпендикуляру, а затем линия резко уходила вниз под прямым углом. Нижние кривые зубы монаха так сильно выпирали, что полная губа выпячивалась вперед.
Свет еще не видел такого непривлекательного мессию. И все же тот робкий человечек, которого я видела в процессии, и тот, кто взошел на кафедру, отличались как день и ночь. Этот новый Савонарола, этот хваленый «ангельский Папа», чудесным образом стал как будто выше ростом, глаза его сияли, а костлявые руки обхватили края кафедры с божественной властностью. Этого человека преобразила невероятная сила, она излучалась из его тщедушного тела и насытила холодный воздух вокруг нас. В первый раз за все время, что пробыла в церкви, я забыла о холоде. Даже мама, робко молчавшая в течение всего ритуала, тихо вздохнула в изумлении.
Граф, стоявший по другую руку отца, поднял сцепленные ладони в молящем жесте.
— Фра Джироламо, — воскликнул он, — даруй нам свое благословение, и мы исцелимся!
Я взглянула на обращенное вверх лицо графа, сиявшее преданностью, и увидела, что глаза его внезапно наполнились слезами. Я сразу поняла, почему Савонаролу и его последователей в насмешку называют «плаксами». А вокруг нас бушевали подлинные страсти — дикие и безграничные. Мужчины и женщины протягивали к проповеднику руки, раскрыв ладони и о чем-то моля.
И фра Джироламо ответил. Он обвел нас взглядом, и, казалось, увидел каждого и воспринял любовь, идущую к нему. Едва сдерживая чувства, он осенил толпу крестным знамением, и тогда под своды понеслись вздохи облегчения, и в церкви, наконец, вновь воцарилась тишина.
Савонарола прикрыл глаза, собираясь с силами, а затем изрек:
— Наша проповедь сегодня будет посвящена двадцатой главе книги Иеремии. — Он говорил на удивление высоким и гундосым голосом, громко звенящим под сводчатым потолком.
Монах сокрушенно покачал головой и опустил лицо, словно устыдившись.
— Я ежедневно подвергаюсь насмешкам, многие надо мной смеются… И все оттого, что слово Всевышнего было вложено мне в уши с упреком…— Он обратил лицо к небу, словно глядел прямо на Бога. — Его слово проникло мне в сердце горящим пламенем, Его слово вошло в мои кости, и я не могу больше молчать…
Теперь он смотрел прямо на нас.
— Жители Флоренции! Пусть другие смеются надо мной, я долее не в силах скрывать слово Божье, вложенное в мои уста: оно горит во мне так ярко, что я должен высказаться, или меня поглотит это пламя. Слушайте же слово Господа: хорошенько призадумайтесь, вы, богатеи, ибо вас поразит несчастье! Этот город больше не будет называться Флоренцией, а станет убежищем воровства, блуда и средоточием кровопролития. Вы все обеднеете, превратитесь в ничтожества… Близятся неслыханные времена.
Он говорил, и голос его креп с каждой секундой. Воздух вибрировал от гулких фраз, дрожал от присутствия, наверное, самого Бога.
— О вы, прелюбодеи, вы, содомиты, вы, погрязшие в скверне! С вашими детьми поступят грубо и жестоко — выволокут на улицы и покалечат. Их кровь наполнит Арно, но Бог не обратит внимания на их жалобные крики!
Я вздрогнула, когда женщина за нашей спиной завыла, по церкви разнеслось эхо душераздирающих рыданий. Переполненный раскаянием, мой собственный отец закрыл лицо руками и принялся рыдать вместе с графом Пико.
Но мама застыла, а потом схватила мою руку и быстро заморгала, рассердившись, и с вызовом вздернула подбородок, глядя на фра Джироламо.
— Да как он смеет! — произнесла она, сверля взглядом монаха, который замолчал, давая время своим словам возыметь действие. Заговорила она довольно громко, так что ее услышала воющая толпа. — Бог слышит крики невинных детей! Как он может говорить такие ужасные вещи?
Как только мама вцепилась в мою руку, словно стараясь меня защитить, Дзалумма тут же взяла другую руку мамы.
— Тише, мадонна. Вы должны успокоиться… Наклонившись, она зашептала маме в ухо. Мама возмущенно мотнула головой и обвила мои плечи рукой. Она крепко прижалась ко мне, словно я была маленьким ребенком. Дзалумма уже не обращала внимания ни на проповедника, ни на его «плакс», она не сводила настороженного взгляда с хозяйки. Я тоже начала беспокоиться, чувствуя, как взволнованно дышит мама, как крепко держит меня за плечи.
— Это неправильно, — хрипло прошептала она. — Это неправильно…
Но вокруг так много людей рыдало и стенало, обращаясь к фра Джироламо и Богу, что даже отец не обратил на маму внимания; он и Пико как завороженные слушали речи проповедника.
— О Всевышний! — пронзительно завопил фра Джироламо. Он прижал лоб к сложенным рукам, горестно всхлипнул, после чего воздел заплаканное лицо к небу. — Всевышний, я всего лишь ничтожный монах. Я не просил, чтобы Ты посетил меня, я не жаждал говорить с тобою или лицезреть видения. И все же я смиренно подчиняюсь Твоей воле. Твоим именем я готов, как Иеремия, вынести страдания, выпадающие на долю пророков из-за деяний нечестивых.
Он бросил взгляд на нас, неожиданно смягчившись.
Меня душат рыдания… Я лью слезы, как и вы, оплакивая ваших детей. Я оплакиваю Флоренцию, ведь ее ожидает кара. И все же, как долго мы можем грешить? Как долго мы можем оскорблять Господа, прежде чем Он будет вынужден дать волю своему праведному гневу? Как любящий отец Он до сих пор сдерживался. Но когда Его дети продолжают тяжко грешить, когда они высмеивают Его, Он должен ради их же блага назначить им суровое наказание. Взгляните на своих женщин: они увешаны сверкающими каменьями. Если бы только одна из вас — всего лишь одна — раскаялась в грехе тщеславия, скольких бедняков можно было бы накормить? Взгляните на весь этот шелк, парчу, бархат и бесценное золотое шитье, которым вы украшаете свои бренные тела. Если бы только одна из вас оделась просто, чтобы угодить Господу, то скольких людей это спасло бы от голодной смерти. А вы, мужчины, погрязшие в блуде, содомии, обжорстве и пьянстве, если бы вы довольствовались объятиями только своих жен, то в царстве Всевышнего было бы больше детей. Если бы вы отдали половину со своей тарелки бедняку, то во Флоренции не было бы голодных. Если бы вы отказались от вина, то в городе не было бы пьянок и кровопролитий. А вы, богачи, любители искусства, что копите в своих домах бесполезные вещи, — вы оскорбляете Всевышнего тем, что прославляете земное, а не божественное, тем, что выставляете напоказ свое богатство, тогда как вокруг умирают люди, которым не хватает хлеба и тепла! Отрекитесь от своих земных богатств и вместо них обратитесь к вечным ценностям. Всемогущий Господь! Отврати наши сердца от греха, обрати наши взоры к себе. Избавь нас от муки, которая неминуемо ждет тех, кто попирает Твои законы.
Я взглянула на маму. Она смотрела неподвижно и яростно не на проповедника, а куда-то гораздо дальше, проникая взглядом сквозь каменные стены Сан-Марко.
— Мама, — позвала я, но она меня не слышала. Я попыталась выскользнуть у нее из-под руки, но она сжимала меня все крепче, так что я даже взвизгнула. Она вся обратилась в камень, так и не выпустив меня.
Дзалумма сразу догадалась, что будет дальше, и ласково заговорила с ней скороговоркой, пытаясь убедить, чтобы она отпустила меня, легла на пол и больше ни о чем не думала.
— Вот слово Господа! — с такой силой закричала мама, что я попыталась заткнуть руками уши, но не смогла поднять руки.
Фра Джироламо ее услышал. Услышали прихожане, что были рядом, и вопросительно взглянули в нашу сторону. Отец и Пико взирали на маму с ужасом.
Дзалумма взяла маму за плечи и попыталась пригнуть к полу, но та стояла как скала, голос ее настолько изменился, что я его больше не узнавала.
— Слушайте меня! — властно прозвенели ее слова, так что умолкли все плачущие. — Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!
XVII
