Мама тяжело навалилась на меня, и я рухнула под ней, столкнувшись с отцом. Падая, я успела заметить, как Пико оттянул его в сторону и потом повалился на холодный твердый мрамор. Я упала на бок, одновременно ударившись головой, плечом и бедром. Передо мной замелькали белые горностаевые и зеленые бархатные пятна, подолы женских юбок и мужские сапоги. Я услышала шепот, восклицания и крики Дзалуммы.
Мама лежала поверх меня, молотя руками и ногами, локоть одной ее руки, скрюченной в спазме, вонзился мне под ребра. Все это время она щелкала зубами, со свистом дыша мне в ухо. Этот звук вселил в меня ужас. Мне ведь следовало придерживать ей голову, чтобы она не прикусила себе язык и не поранилась еще как-то.
Громкие команды Дзалуммы неожиданно обрели четкость.
— Хватайте ее за руки! Вытягивайте!
Сильные пальцы обхватили мои запястья и подняли мне руки над головой. Меня перевернули на спину. Мама громко щелкнула зубами и намертво их сцепила; тем временем она продолжала колотить по мне руками и ногами, одна ее рука прошлась мне под подбородком, глубоко расцарапав.
А у моих ног, пока невидимая, вопила Дзалумма:
— Вытягивайте ее сюда!
Отец сразу пришел в себя. С невесть откуда взявшейся силой он обхватил мои поднятые руки и выволок меня из-под извивающегося тела матери. От этого рывка мучительно заболели ребра.
Но как только я оказалась на свободе, сразу позабыла о боли. Даже не поблагодарив отца, я встала на колени и повернулась к маме. Дзалумма уже успела подползти поближе и навалиться всем телом на ноги хозяйки.
Я отыскала подбитый мехом край материнской накидки и всунула его между ее скрежещущих зубов. Но я опоздала: мама успела прокусить язык, и последствия были ужасны. Кровь была у нее на губах и зубах, щеке и подбородке; белый горностай вокруг лица был в алых пятнах. И хотя я крепко прижала ей голову, она так сильно дергалась в моих руках, что шапка свалилась и закатилась под тело. Вскоре мои пальцы запутались в ее мягких темных волосах. Аккуратные локоны, еще сегодня утром уложенные Дзалуммой, растрепались, превратившись в спутанные пряди.
— Это дьявол!
Вперед выступил какой-то человек — молодой, рыжеволосый, с оспинами на лице. Я узнала в нем священника из Санта-Мария дель Фьоре.
— Я видел, как она проделывала это и раньше, в соборе. Она одержима. Зло, таящееся в ней, не может вытерпеть ее присутствие в Божьем храме.
Ропот вокруг нас перерос в громкий гул, наконец, Савонарола, возвышавшийся над всеми, воскликнул:
— Тихо!
На него обратились все взгляды. Брови его сошлись на переносице в грозной мине возмущения при виде такого оскорбительного действа. Рыжеволосый священник отступил назад и скрылся в толпе; остальные с молчаливой покорностью зашаркали на свои места.
— Дьявол желает только одного — прервать слово Господа, — провозгласил фра Джироламо. — Но мы не должны позволить, чтобы нас отвлекали. Господь победит.
Он сказал бы больше, но тут мой отец шагнул к кафедре. Не сводя взгляда с монаха, он жестом указал на свою жену, повергнутую недугом, и в отчаянии воскликнул:
— Фра Джироламо, помогите ей! Исцелите ее сейчас!
Я все еще удерживала голову мамы, но, как и остальные, следила, затаив дыхание, за настоятелем церкви Сан-Марко.
Он перестал хмуриться и быстро заморгал глазами от неуверенности, но вскоре к нему вернулось чувство полной власти над прихожанами.
— Ей поможет Бог, не я. Служба продолжится. — Отец поник головой, а фра Джироламо подал сигнал графу Пико и двум доминиканским монахам, находившимся среди прихожан.
— Займитесь женщиной, — тихо сказал он. — Отведите ее в ризницу, пусть там меня подождет.
Затем он снова начал громко молиться.
— Дети Всевышнего! Такие недобрые предзнаменования будут только учащаться, до тех пор, пока все в нашем городе не покаются и не обратят свои сердца к Господу. А иначе наступит кара, какой земля еще не видывала…
С этой секунды я слышала лишь его интонации, но смысла сказанного не понимала, так как рядом с мамой возникли два монаха в коричневых сутанах. Руководил ими Пико.
— Фра Доменико, — обратился он к тому, что был повыше, с огромной квадратной головой и взглядом тупицы, — я велю женщинам отпустить мадонну Лукрецию, а затем вы поднимете ее, — он показал на мою маму, все еще содрогающуюся под властью приступа, — и отнесете в ризницу. Фра Марчиано, помогите ему, если понадобится.
Мы с Дзалуммой не сдвинулись с места.
— Мадонну Лукрецию нельзя трогать — это может ей навредить, — возмутилась я.
Фра Доменико молча меня выслушал, после чего спокойно и решительно отвел руки Дзалуммы и, обхватив маму за талию, легко поднял, заставив рабыню отпрянуть. Напрасно я старалась поддерживать голову мамы, когда ее подняли с моих колен. Доменико лишь слегка поморщился от ударов, перекидывая маму на плечо, словно мешок с мукой. Мама продолжала бить его руками и ногами, а он, казалось, ничего не чувствовал.
— Постой! — закричала Дзалумма монаху. Вид у нее был не лучше, чем у хозяйки: шарф под головным убором сбился набок, из-под него вылезли непослушные пряди, но что еще хуже, мама нечаянно ударила ее в глаз, и теперь он распух и закрылся наполовину, скула под ним покраснела, предвещая скорое появление огромного синяка.
— Оставьте ее в покое! — кричала я на фра Доменико.
Я попыталась встать, но зеваки вокруг стояли на моей юбке, и я снова упала.
— Дайте ей подняться! — раздался повелительный мужской голос у меня над головой.
Люди разошлись в стороны, хотя свободного места не было. Чья-то сильная рука обхватила мое запястье и рывком подняла меня с пола. Я выпрямилась и, охнув, уставилась в глаза незнакомцу — высокому худому мужчине, одетому, как одевалась знать. Это был один из двенадцати советников, избираемых раз в два месяца в помощь восьми приорам. Он как-то странно смотрел на меня, словно узнал, хотя прежде мы никогда не встречались.
Я сразу отпрянула от него и последовала за несгибаемым Доменико, который с легкостью проходил сквозь толпу. Позабыв о том, что находится в Божьем храме, отец семенил за монахом, требуя, чтобы тот осторожнее обращался с мадонной Лукрецией.
Напарник Доменико, фра Марчиано, предложил нам с Дзалуммой опереться на его руку. Разъяренная Дзалумма молча отвергла помощь, хотя заметно прихрамывала. Я тоже отвела в сторону его руку. Но фра Марчиано по-прежнему излучал доброту и заботу. Тщедушный лысеющий старичок смотрел на нас с искренней нежностью.
— Будьте уверены, — сказал он нам, — женщина находится в руках самого Господа, а уж Он не допустит, чтобы с ней случилась беда.
Я ничего не ответила, а продолжала идти молча, как и остальные, за фра Доменико, который нес на плече свою ношу. Наконец мы оказались у ризницы.
В этой маленькой комнатушке было гораздо холоднее, чем в соборе, согретом сотней тел; здесь изо рта вырывался пар. Фра Доменико отнес маму к узкому деревянному столу, который мой отец успел накрыть мягким меховым плащом, — больше положить ее было некуда. Как только монах опустил ее на стол, отец оттолкнул его с такой горячностью, что я даже перепугалась. Оба мужчины, тяжело дыша, обменялись взглядами, в которых горела настоящая ненависть; я подумала, что еще немного — и они затеют драку.
Но тут Доменико заморгал, потупился, повернулся и тяжело зашагал прочь. Фра Марчиано оставался с нами — видимо, надеялся, что может еще нам помочь.
Пока мы шли в ризницу, приступ у мамы прошел. Теперь она лежала неподвижная и обмякшая, а отец
