заметила за их спинами знакомую фигуру — это был Микеланджело, одетый во все черное, что безошибочно указывало на его теперешнюю принадлежность к «плаксам». Заметив меня, он опустил голову, словно смутился.
Не могу сказать, как долго мы ждали начала мессы; знаю только, что прошло много времени, пока я молилась за Джулиано. За его жизнь я боялась гораздо больше, чем за собственную.
Наконец запели гимн. Запахло ладаном. Прихожане, хор и даже священник — все, казалось, оцепенели. Мы совершили обычный ритуал равнодушно, машинально бормотали ответы, не слыша их, не вдумываясь в их смысл. Присутствующие были сосредоточены на одном — на появлении пророка.
Даже я, грешница, скептик, поклонница Медичи и языческого искусства, не смогла сопротивляться охватившему всех мучительному ожиданию. Когда проповедник наконец поднялся по ступеням на кафедру, я, как и Пико, и мой отец, как Дзалумма и каждый прихожанин в соборе, включая священника, перестала дышать. Молчание в ту минуту было поразительным — ведь больше тысячи душ теснилось в соборе, а еще несколько тысяч стояли на ступенях и на площади снаружи, но единственным звуком в ту секунду, когда Савонарола оглядывал собравшихся, был далекий раскат грома.
После нескольких месяцев затворничества и поста фра Джироламо выглядел мертвенно-бледным, его скулы пугающе выступали на лице. В этот день его широко распахнутые глаза не светились уверенностью и праведностью — в них читалась только взволнованность и печаль; его выпиравшая нижняя губа дрожала, словно он с трудом сдерживал слезы. Плечи его поникли, он в отчаянии вцепился в края аналоя, будто был не в силах удерживать огромный груз.
То, что он собирался произнести, было для него непосильным бременем. Он запустил костлявые пальцы в нечесаную черную шевелюру, крепко дернул себя за волосы и застонал.
Наступила долгая пронзительная тишина. В прошлый раз проповедник рассказал нам историю Ноя и призвал войти в Божий ковчег, чтобы скрыться от надвигающегося потопа. Что теперь он скажет?
Наконец он открыл рот и душераздирающе завизжал:
— Ессе ego adducam aquas super terram! Смотрите, я низвергаю водные потоки на землю![14]
Под церковными сводами разнеслось эхо криков. Сидевшие вокруг нас мужчины и женщины начали терять сознание, соскальзывая на пол. Дзалумма потянулась к моей руке и крепко ее сжала, нарочно причинив мне боль, чтобы я пришла в себя. Она хотела сказать: «Не поддавайся этому безумию».
А справа отец и Пико начали рыдать: отец — беззвучно, Пико — громко всхлипывая. Они были не одиноки, вскоре весь собор наполнился воем с жалобными взываниями к Всевышнему.
Даже пророк больше не смог сдерживаться. Он закрыл безобразное лицо руками и разрыдался, горестно вздрагивая всем телом.
Прошло несколько минут, прежде чем фра Джироламо и его прихожане смогли взять себя в руки. Что Савонарола говорил затем, я не помню. Знаю только, что впервые ко мне пришло сознание того, что прежняя Флоренция, какой я ее помнила, может исчезнуть, а вместе с ней и Джулиано.
XXXVIII
Той ночью, когда я, в конце концов, сумела заснуть, мне приснилось, будто я стою в базилике Сан-Марко, возле алтаря, где похоронен Козимо. Вокруг меня толпятся люди, им до безумия хочется послушать пророка, они прижимаются ко мне разгоряченными, потными телами — все сильнее и сильнее — так, что я уже не могу дышать.
Среди всей этой сутолоки я вдруг начинаю сознавать, что огромная туша, привалившаяся ко мне слева, — не кто иной, как фра Доменико. Я пытаюсь отстраниться с отвращением и ненавистью, но безликие тела еще сильнее принимаются толкаться, и я уже не могу шевельнуть ни рукой ни ногой.
— Отпустите его! — кричу я, сама не ожидая этого от себя и не понимая собственных слов. Их смысл доходит до меня только позже, когда я замечаю своего Джулиано, перекинутого через широкую спину монаха, его голова болтается где-то у колен Доменико, лица я не вижу.
Терзаемая ужасом, теряя силы под напором толпы, я вновь кричу, обращаясь к фра Доменико:
— Отпустите его!
Но монах-здоровяк, кажется, глух и нем. Он смотрит прямо перед собой, на кафедру проповедника, а Джулиано, все еще вися вниз головой, поднимает ко мне лицо с горящими щеками.
— Все повторяется, Лиза, разве ты не видишь? — Он ободряюще улыбается. — Все повторяется.
Я очнулась в холодном поту, под причитания Дзалуммы, стоявшей надо мной. Видимо, я кричала во сне.
С этой минуты я почувствовала себя как Савл в Дамаске: чешуя спала с моих глаз[15], и я больше не могла притворяться, что ничего не вижу. Положение Джулиано и его семьи было в высшей степени шатким.
Флоренция находилась на краю пропасти, и я с нетерпением ожидала, когда же начнутся перемены к лучшему, понимая, что их вообще может не быть.
Как только чуть рассвело, я написала еще одно письмо, тоже состоящее из одной-единственной строки.
На этот раз я даже Дзалумме не открыла его содержание.
Прошла неделя. Отец, с удовольствием сообщавший мне о всех промахах Пьеро де Медичи, принес свежую новость: в наш город прибыл один из посланников Карла и потребовал от синьории, чтобы та позволила французскому королю свободно проехать через Флоренцию. Ответ ожидался немедленно, так как король уже был на подходе.
Но синьории нечего было сказать — ее члены были обязаны вначале получить положительный или отрицательный ответ от Пьеро, а тот, под напором противоречивых советов, не сумел сразу ответить.
Возмущенный посланник уехал ни с чем. Не прошло и дня, как из Франции изгнали всех флорентийских купцов. Сразу закрылись все лавки на виа Маджио, торговавшие только французскими товарами.
— Людям нечем кормить свои семьи, — заявил отец.
И в самом деле, с тех пор как дела отца пошли плохо, мы были вынуждены жить на скудном рационе, отказавшись от мяса. Его рабочие — стригали, чесальщики и ворсильщики, прядильщики и красильщики
И во всем был виноват Пьеро де Медичи. Опасаясь восстания, он удвоил количество стражников, которые несли караул у здания правительства, Дворца синьории, а также защищали его собственный дом.
Я терпеливо выслушивала сетования отца, недовольства домашних слуг и оставалась равнодушной.
Даже Дзалумма однажды, внимательно взглянув на меня, сказала:
— Сейчас такое время, что небезопасно считаться другом Медичи.
Мне было все равно. У меня созрел план, и в скором времени он должен был осуществиться.
XXXIX
В конце октября Пьеро, перестав, наконец, слушать своих советников, отправился на три дня на север в сопровождении всего нескольких друзей. Он держал путь в крепость Сарцану, где остановился Карл со своей армией. Вдохновленный примером покойного Лоренцо, который однажды в одиночку отправился к королю Фердинанду и только своим обаянием сумел отвратить войну от Неаполя, Пьеро надеялся, что его храбрый поступок подобным образом спасет Флоренцию от судьбы Рапалло.
С отъездом Пьеро синьория почувствовала свободу, и начала высказываться против правителя Флоренции еще более открыто. На север за Пьеро последовали семеро лазутчиков, с поручением догнать его и следить за каждым шагом. Им также были даны инструкции сообщить королю Карлу, что Флоренция готова приветствовать французов, что бы там ни говорил Пьеро.
К четвертому ноября каждый житель знал, что Пьеро без особых уговоров передал Карлу крепости Сарцану, Пьетро-Санта и Сарцанелла. Отец пришел в ярость.
— Сотня лет! — бушевал он, ударив кулаком по столу так, что зазвенели тарелки. — Сотня лет нам понадобилась, чтобы завоевать те земли, которые он потерял за один день!
Синьория гневалась не меньше. За тем же ужином я узнала, что Пьеро должен поручить небольшой
