и слепни. Я встал напротив его креста, широко расставив одеревеневшие ноги, и устремил на него взгляд.
«Ну, что ты теперь скажешь, Назаретянин? – мысленно обратился я к нему, решив, что он уже умер. – Смог ли ты победить смерть?»
Он не услышал меня, следовательно, все еще был жив. Что ж, я готов был подождать. Я-то уже был мертв, и впереди у меня была Вечность. Вечность, наполненная страданиями.
«А ты мучился не более трех часов», – вновь обратился я к Назаретянину.
И снова не услышал ответа.
Небо заволокло черными предгрозовыми тучами, края которых были окрашены багровыми отсветами заходящего солнца. Дежурившие у крестов центурионы с опаской поглядывали на небо, боясь, что ливень хлынет еще до того, как распятые умрут, – поблизости не было даже деревца, под которым можно было укрыться от дождя.
Вдруг тело Назаретянина содрогнулось так, словно он вознамерился сорваться с креста. Вскинув голову, Назаретянин открыл глаза и повел по сторонам мутным, ничего не видящим взором.
– Посмотри на меня, Назаретянин, – едва слышно прошептал я и с такой силой стиснул оставшиеся зубы, что все они разом вывалились.
Назаретянин снова вздрогнул и повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились. Мое лицо было обмотано бинтами, но он узнал меня.
«Ты сейчас умрешь», – мысленно обратился к нему я.
«Я буду жить вечно», – ответил мне он.
Он по-прежнему не желал признаваться в своих заблуждениях. Но уже то, что распятый услышал мой мысленный призыв, означало, что он уже находится на границе между жизнью и смертью. Он пока еще не видел всей глубины пропасти Небытия, в которую погружался, но уже и не принадлежал к числу живых.
«Возьми меня с собой», – со скрытой надеждой обратился к нему я.
«Ты знаешь, что это не в моих силах».
«Ради чего все это?» – спросил я.
«Во славу Отца Моего Небесного!»
«Почему же Твой Отец оставил тебя, чтобы ты в муках умирал на кресте?»
Назаретянин ничего не ответил, но я и без того понял, что заронил в его душу семя сомнения.
Обратив взор к небу, он разлепил сухие, покрытые коростой губы и сдавленно прохрипел:
– Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?..
Это были его последние слова, произнеся которые, он уронил голову на грудь и испустил дух.
Я так и не понял, рассчитывал ли он получить ответ на свой вопрос, обращенный в пустоту, или же, даже умирая, продолжал играть на публику?
«Назаретянин, – мысленно позвал я. – Назаретянин…»
Я хотел спросить его, что он теперь думает по поводу вечной жизни, но он не желал говорить со мной.
Я вновь посмотрел на мертвое тело, прибитое к кресту. Жалкое зрелище. Человек не должен умирать подобным образом.
Развернувшись, я заковылял прочь с лобного места – более меня здесь уже ничто не удерживало. Человек, считавший себя Богом, умер. И если даже перед смертью он не смог или, быть может, не пожелал даровать мне избавления, следовательно, никто в целом мире не был на это способен.
Бог умер, а мир оставался прежним. Выходит, он ничего не значил для мира?.. Я особенно не заострял внимания на этом вопросе, потому что впереди у меня была вечность для того, чтобы обдумать его. Сейчас мне нужно было найти место, в котором вечность можно было переждать, не привлекая к себе постоянного внимания любопытствующих.
Я направлялся в сторону пустыни. И хотя передвигался я невообразимо медленно, к утру ноги мои по щиколотку утопали в крупном желтом песке. Я упорно продолжал двигаться вперед, к самому центру раскаленного ада, не обращая внимания на то, как разматываются бинты, которые одни только и придавали моему сгнившему телу видимость формы.
Когда то, что еще оставалось от моего тело, рухнуло на раскаленный песок и я понял, что уже не могу сдвинуться с места, я наконец успокоился. Я сделал все, что мог, и дальнейшее от меня не зависело.
Проходили дни. Днем солнце иссушало остатки моей плоти, а ночью ее поедали выбиравшиеся из-под остывающего песка обитатели пустыни. Вскоре от моего тела остался только скелет. Для того чтобы и кости превратились в прах, потребовалось не одно десятилетие. Но даже после того, как ветер развеял пыль, в которую обратилось мое тело, я по-прежнему оставался прикованным к тому месту, где оно когда-то осталось лежать под палящими лучами солнца.
Проходили века. Я научился пользоваться преимуществами своего нынешнего состояния. Теперь, оставаясь все время на одном и том же месте, я могу общаться с мертвыми и наблюдать за жизнью живых. Назаретянин так и не воскрес. Я неоднократно пытался поговорить с ним, но он не откликается, когда я зову его. Быть может, после смерти к нему все же пришло понимание того, что всю ту боль мира, которую он собирался взвалить на свои плечи, теперь приходится нести мне? Но даже если он и осознал это, то теперь был не в силах что-либо изменить. Назаретянин был мертв так же, как были мертвы миллионы и миллионы тех, кто умер до него. Даже он был не властен над смертью. К тому же этому миру не нужен живой Бог. С него довольно и сказки о Боге.
Я же теперь могу надеяться снова стать собой только после того, как мир прекратит свое существование и все сущее рухнет в пучину Вечного Небытия. Я научился терпению и знаю, что дождусь того момента, когда я, единственный мертвец, способный наблюдать за происходящим со стороны, увижу конец этого мира.
Крылья над миром
– Все, на сегодня хватит. – Базин сложил карту и бросил ее в бардачок. – Если бы не жара…
Действуя одной рукой, Базин отвернул крышку с початой бутылки фанты и поднес ее ко рту. Теплая, выдохшаяся вода оказалась настолько мерзкой на вкус, что Базин едва не захлебнулся, попытавшись протолкнуть ее в пересохшее горло. Сплюнув воду за окно, Базин коротко и конкретно выругался.
Солнце уже клонилось к закату, а растекшийся по земле зной, пользуясь полным безветрием, и не думал спадать. За целый день разъездов по пыльным проселкам малиновый «жигуль» Базина сделался почти серым, превратившись в раскаленную душегубку на колесах. Что такое адская жара, Базин себе уже представлял и теперь совсем не удивился бы, если откуда-нибудь из-под приборной панели показалась вдруг оскаленная мордочка бесенка.
Базин был мужчиной плотного телосложения, немного полноватым. Выглядел он лет на тридцать пять, хотя на самом деле был чуть моложе. Работал он в московском академическом институте химического профиля. У начальства числился на хорошем счету, да и работа ему нравилась, вот если бы за нее еще и деньги платили… Ввиду полнейшего несоответствия институтской зарплаты ценам в магазинах приходилось искать альтернативные источники средств к существованию. Перепробовав несколько различных вариантов, Базин временно остановился на том, чем промышлял уже почти полгода. На неделе он занимался в своем институте химическим синтезом, а в выходные, оседлав старенький «жигуленок», отправлялся колесить по области. Имея при себе фиктивное удостоверение Всероссийского общества хранителей старины, он объезжал подмосковные деревни, скупая по дешевке у одиноких стариков и старух старые, теперь уже ненужные прежним хозяевам предметы быта. В Москве Базин, не забывая о собственной выгоде, перепродавал то, что удавалось добыть, знакомым умельцам, которые, подновив старую рухлядь и разукрасив ее в столь уважаемом иностранцами псевдорусском стиле, сдавали полученный товар перекупщикам, торгующим за валюту.
Почти все, представляющее хоть какую-нибудь ценность, было вывезено из ближнего Подмосковья деятельными коммерсантами еще в первые годы горбачевской перестройки, поэтому чаще всего Базину приходилось довольствоваться помятыми самоварами с потерянными краниками да деревянными сундуками с треснувшими крышками. Подлинные редкости почти не попадались. Самой большой удачей Базина была длинная широкая сабля без ножен с выгравированным на клинке тигром, за которую он полдня торговался с прижимистой бабулькой. Денег, полученных за саблю, хватило Базину на то, чтобы поставить на машину новый движок и сменить колеса.
