Выйдя из автобуса последними, Мейт и Ири пристроились в хвост группы сменных рабочих. Вытянувшись длинной цепочкой, один за другим следовали они в направлении длинных, похожих на бараки строений, у входа в каждое из которых одиноко желтел тусклый фонарь. А освободившиеся места в автобусе уже занимали закончившие смену работники. Никто не сказал ни слова идущим навстречу. В молчаливом движении присутствовала необъяснимая, жутковатая обыденность.
Отстав от группы, Ше-Рамшо дождался нужного момента, поймал Мейт за руку, сделал три быстрых шага в сторону и замер, растворившись в темноте.
Несколько раз гулко хлопнули тяжелые двери – рабочие разошлись по оранжереям. Спустя минуту- другую простуженно закашлял мотор старенького автобуса, машина развернулась и отправилась в обратный путь, на станцию. И больше никого вокруг. В тишине слышно только, как что-то шуршит неясно – то ли обрывок газеты ветер треплет, то ли зверек какой землю скребет тонкими коготками, да так противно, что хочется прикрикнуть: «Эй, довольно!»
– Идем, – едва слышно прошептал Ири и, ступая почти неслышно, двинулся прочь от автобусной остановки.
Мейт он крепко держал за руку, как будто боялся, что едва только ослабит хватку, как запястье сделается бесплотным, протечет между пальцами и девушка навсегда исчезнет в Ночи. Ше-Рамшо шел уверенно, словно обладал способностью видеть во тьме или же настолько хорошо знал дорогу, что мог пройти по ней даже с завязанными глазами. Мейт то и дело спотыкалась и раза три едва не упала, Ири помог ей устоять на ногах. Удивительным было то, что при этом она не ругалась, как обычно. Быть может, тоже боялась потеряться в темноте?
Огни оранжерей неспешно отступали назад. Когда они сделались едва различимыми – не ярче звезд, кропивших небосвод, Ше-Рамшо зажег крошечный фонарик-карандаш. Тонкий, очень яркий луч скользнул по неровной земле, дернулся в одну сторону, в другую.
– Туда, – лучом указал направление Ири.
– Как ты тут ориентируешься? – спросила Мейт.
В голосе знакомые нотки раздражения.
– Привычка, – коротко ответил Ше-Рамшо.
– Ты часто здесь бываешь?
– Не очень.
– Это не ответ. – Мейт дернула рукой, за которую держал ее Ири, сделав попытку освободиться.
Ше-Рамшо остановился.
– Посмотри на небо. – Лучик фонаря метнулся вверх и растворился в бездонной мгле ночного неба. – Видишь созвездие, похожее на треугольник, перевернутый вершиной вниз?
Присмотревшись, Мейт увидела почти над самым горизонтом – горизонт проходил там, где тьма, усеянная звездами, превращалась в полосу непроглядного мрака – созвездие, о котором говорил Ири.
– Оно так и называется – созвездие Треугольника. Мы должны идти так, чтобы звезда, находящаяся в обращенной вниз вершине треугольника, все время оставалась чуть правее. Минут через десять мы выйдем на заброшенную дорогу. Главное, не пропустить ее. Дорога выведет нас к месту. Ясно?
– Ясно, – угрюмо буркнула девушка.
– Пошли.
Ири снова зашагал вперед, и Мейт ничего другого не оставалось, как только слепо следовать за ним. То, что она теперь видела звезду, указующую направление, не внушало девушке оптимизма – слишком уж ненадежной казалась эта путеводная нить. А что, если облака набегут? Заброшенную дорогу Мейт точно бы не нашла, даже если бы в руках у нее был мощный аккумуляторный фонарь с большим рефлектором, а не та игрушка, что держал двумя пальцами Ири. Дорогой не пользовались, должно быть, с наступления Ночи. Если бы с приходом тьмы растительность не вымерла, то зарос бы некогда торный путь. А так остался, только дожди землю размыли, почти сровняв обочину с колеей.
Честно признаться, Мейт уже мысленно ругала себя за то, что сдуру, должно быть, согласилась отправиться с Ири в это путешествие. Она и не представляла, во что превращается лишенная света земля. В городе такого не увидишь. Это был мир смерти, в котором не место живым. Мейт мало что видела вокруг, но зато всеми фибрами души ощущала мертвенный, леденящий душу покой, окутывающий ее подобно плотному ватному кокону, в который при перевозке помещают редкий старинный предмет, чтобы случайно не повредить. Слова «тлен», «распад», «деструкция» не имели здесь смысла, поскольку относились к прошлому, к тому, что давным-давно произошло в мире вечной тьмы и было забыто, растворено в эссенции небытия, являвшемся единственным определяющим смысловым понятием.
Река времени унесла все, что попало в ее поток, и ушла в песок, оставив, как воспоминание о себе, лишь пересохшее русло, которое Ше-Рамшо почему-то называл заброшенной дорогой. Наверное, стоило объяснить Ири, насколько глубоко он ошибался, но Мейт не хотела говорить на эту тему ни сейчас, ни когда-либо в будущем. В первую очередь потому, что знала, что не сможет передать словами свой опыт чувственного осмысления происходящего. Да и имелись ли в мире слова, которые могли описать то, что выворачивало наизнанку ее душу? Мейт хотела увидеть призраков Ночи. И не могла этого сделать. Может быть, у нее и вовсе не было своего призрака? Но, если так, то возникает вопрос, не является ли она сама тем монстром, призванным терзать разум и душу человека, не позволяя забыть о том, что он человек? Не пожирает ли она сама себя, подобно тысяченожке, свернувшейся кольцом и кусающей собственный хвост? Душа, замкнутая в кольцо, подобна сурдокамере, не пропускающей внутрь себя никаких внешних раздражителей. Со временем вообще можно забыть о том, что мир существует помимо твоего Я, которое на самом деле есть не что иное, как только страница, вырванная из дневника, исписанная мелким неразборчивым почерком.
Пытаясь избавиться от гнетущей тишины, в которой были слышны лишь негромкие шаркающие шаги двух пар ног, Мейт снова заговорила с Ири.
– Почему оранжереи расположены так далеко от города? – спросила она первое, что пришло в голову.
– Чтобы как можно меньше людей знали о них, – ответил Ири. – Собственно, официально этих оранжерей вообще не существует. В них выращивают куйсу. Знаешь, что это такое?
