выбили почву у них из-под ног, деклассировали, выбросили на дно, зачастую искалечив морально… Внешне спокойно, как бы совершенно объективно рисует таких людей Кальвино: перед нами и в самом деле одни лишь их слова и поступки. Со всего города мчатся в порт алчные проститутки, привлекаемые магическим словом 'доллары' ('Доллары'). Один за другим проходят перед незадачливым и глуповатым полицейским полунищие обитатели большого, дома на окраине ('Кот и полицейский'). В этих рассказах снова звучит одна из любимых тем Кальвино – тема несовместимости 'мечты' (как продолжение 'мира детства') и 'трудной жизни'; впрочем, и сама 'мечта' здесь уже искажена, искалечена, как и сами герои. Вот девушка в рассказе 'Кот и полицейский': она забилась на чердак, чтобы никто не мешал ей хотя бы почитать про 'красивую жизнь', описанную в дешевом журнальчике. В рассказе 'Ограбление кондитерской' перед нашими глазами проходит трагический фарс осуществления детской мечты у потрепанного жизнью обитателя 'дна', в котором это мимолетное изобилие среди вечной нищеты будит такую алчность, что он превращается чуть ли не в животное. Боль за человека, искалеченного нечеловеческими условиями капиталистической действительности, встает в ироничных и злых рассказах этого цикла.
Но есть у Кальвино герой, который сумел и в зрелые годы в тех же нечеловеческих условиях сохранить ясный взгляд ребенка, сохранить мечту. Это Марковальдо, рабочий без квалификации, герой следующей группы рассказов. Из безысходной нищеты Марковальдо пытается вырваться к иным, человеческим условиям, которые его наивный разум представляет себе как 'естественное существование' на лоне природы. Марковальдо хочет охотиться ('Городской голубь'), собирать грибы ('Грибы в городе') и спать на чистом воздухе ('Скамейка') ; короче, Марковальдо хочет идиллии, в простоте душевной идеализируя сельскую жизнь. Марковальдо оказывается наивнее своего двенадцатилетнего сынишки, очутившегося в деревне и там тоже увидевшего лишь изнурительный труд ('Путешествие с коровами'). Идиллия немыслима ни в деревне, ни в капиталистическом городе, она рушится при столкновении с 'трудной жизнью'. Не случайно иронический заголовок 'Трудные идиллии', непосредственно относящийся к циклу о Марковальдо, Кальвино предпослал всему первому разделу своей книги: он явно сам считает 'тему Марковальдо' главной темой рассказов.
В своей недавней статье 'Вызов лабиринту' Кальвино писал: 'Что касается самого великого и всеохватывающего предвидения будущего – предвидения Маркса, то мы видим, что его негативное пророчество (о развитии капитализма) подтвердилось… в сути своей: никто не избежит зубчатых колес индустрии ни на единый миг в своей общественной или частной жизни'. Именно этот тезис и подтверждает писатель всей образностью рассказов о Марковальдо. Неумолимая логика бытия капиталистического города подсовывает Марковальдо ос вместо пчел, сад туберкулезного санатория вместо загородного парка, рекламные щиты вместо деревьев зимнего леса, гонит его из одной нелепой ситуации в другую, уподобляет другому 'естественному существу', затравленному и погубленному непонятным и чуждым для него миром, – подопытному кролику, унесенному Марковальдо из клиники. А если один-единственный раз интересы Марковальдо совпали с чьими-то интересами в борьбе конкурирующих компаний, то и это обернулось для него в худшую сторону, и светящаяся реклама новой фирмы навсегда заслонила от его глаз звездное небо ('Луна и Ньяк').
В рассказах о Марковальдо 'сказочность' и реализм Кальвино достигают полного и органического синтеза. 'Сказочна' не только вся интонация рассказов, 'сказочен', фольклорен и сам их герой, все делающий невпопад. И вместе с тем он глубоко человечен и трогателен – так же как его родной брат с экрана неудачливый Чарли, наделенный тем же 'волшебным глазом' и так же захваченный 'зубчатыми колесами' капитализма (читатель помнит эти кадры в 'Новых временах' Чаплина).
Зато когда Кальвино пишет о хозяевах 'трудной жизни', ее виновниках, злым и едким сатириком предстает он перед нами. В раннем рассказе 'Курица в цехе' за издевательски нарисованными образами шпика и доносчика Джованнино Вонючки и заводских охранников встают образы нанявших их фабрикантов, перепуганных нарастающим протестом рабочих, боящихся малейшего проявления их солидарности и в погоне за прибылью загнавших мастера-виртуоза Пьетро в безвыходную 'тюрьму нервного напряжения, автоматизма и усталости'.
'Власть чистогана', о которой писали основоположники научного коммунизма в 'Коммунистическом манифесте', давно стала предметом изображения в литературе. Страшная власть золота запечатлелась в грандиозных и трагических образах Гобсека и Скупого рыцаря; однако в наши дни в капиталистическом обороте золото вытеснено банкнотами, чеками – бумажками с написанными на них цифрами, цифрами, цифрами… С ними и столкнулся маленький Паолино – герой рассказа 'Ночь, полная цифр'. Цифры заполнили все: они искажают человеческие отношения, отталкивая друг от друга юношу и девушку, цифрам скоро вообще не нужны будут люди, которых заменят счетные машины. Писатель находит удивительно острые, точные образы, чтобы показать обесчеловечивающую силу цифр – денег. Мальчик встречается и со Скупым рыцарем цифр – старым бухгалтером, вместе с ним спускается в заветный подвал. И оказывается, весь мир цифр держится на ошибке, символической ошибке, ибо в ней писатель обобщил свою мысль о противоестественности этого страшного мира.
Особенного сатирического блеска достигает Кальвино в рассказе 'Синьора Паулатим'. По форме это маленький киносценарий. Мелькают предметы, показанные 'крупным планом'. Одни вещи. Какое странное безлюдье! Нет, люди есть; но ведь 'объектив' – это взгляд хозяйки, синьоры Паулатим. А где уж ей замечать людей, работающих на нее: она занята своими 'переживаниями'. И вот на фоне лихорадочной работы те, кто распоряжается ее плодами, разыгрывают пошлейшую 'драму', благополучно завершающуюся 'роковой' фразой из анекдота: 'Посмей только застрелиться – убью!' Ничтожные, пошлые паразиты – вот они, хозяева жизни, пригвожденные пером Кальвино-сатирика.
Время действия рассказов, составляющих второй раздел книги ('Трудные воспоминания'), – последние годы фашистского режима. Они написаны от первого лица и носят как бы автобиографический характер; это впечатление подтверждается и общностью отдельных деталей, переходящих из рассказа в рассказ. Однако 'я' рассказчика, вспоминающего о днях своего отрочества, скрывает всякий раз иной образ. Если в ранних рассказах 'Человек среди полыни' и 'Хозяйский глаз' мы видим героя, чье неприятие жизни выразилось в никчемности, в полной оторванности от окружающих людей труда, то в таких зрелых произведениях, как 'Вступление в войну', 'Авангардисты в Ментоне' и 'Ночь дружинника ПВО', и тема и герой совершенно иные. Собственно, тема этих рассказов уже знакома нам: это первое столкновение с жизнью; но решается она уже не в условнообобщенном, 'сказочном', а в остропсихологическом плане. Юным героям необходимо сделать выбор, определить свою позицию, и Кальвино с редкой психологической точностью показывает те факторы, которыми этот выбор обусловлен.
Герой рассказа 'Вступление в войну', член фашистской молодежной организации, относится к фашизму скептически и в общем остается довольно равнодушным к происходящему до тех пор, пока бедствия, обрушенные на людей войною, не пробуждают в нем высокое чувство моральной ответственности перед ними. Это чувство гонит его на эвакопункт, к тем, кто более всех пострадал от войны, рождает желание помочь им. И когда перед его глазами мелькает виновник всех бед – дуче, юноша скорее сердцем, чем умом, понимает, что этим человеком, упоенным сознанием своей мнимой исторической миссии, руководят чувства, противоположные его собственным, что до людей ему нет дела.
Рассказ 'Авангардисты в Ментоне' является как бы прямым продолжением 'Вступления в войну'. Но здесь герой сталкивается уже не с бедствиями войны, а с результатами фашистского 'воспитания'. И внутренний протест против поощряемых фашистскими главарями неприглядных действий товарищей на сей раз выливается в действие – пусть нелепое, никому не причиняющее ущерба, но знаменующее новый шаг в развитии героя.
