—...шутил я в молодости. Раз набрал в кавалерийскую шапку светляков. Принес в казарму — и в постельк своему недругу. Пожар, кричу, горишь! Он руками хлопает, а светляки еще сильней горят, прямо пылают!.. Он хватает ведро с водой и заливает постель.
- Ха-ха!
Отсмеявшись, Монахов хотел рассказать еще историю, но подумал и отказался от этой мысли. Мальчишки не только не улыбнулись, глазом не моргнули. Монахов переставил лестницу дальше. Мальчишки передвинулись следом. Сели. И смотрели на него, смотрели.
Садовник задумался. Кто пришил ему хвост?
Сойдя с лестницы, он отправился в душевую для взрослых. Закрыл дверь на щеколду, пустил воду. Окно выходило в густые заросли сирени. Монахов вылез и огляделся. Трое дежурили у двери. Сыщики зеленые, вам ли уследить за старым кавалеристом!
Но дальше шло открытое место.
—Вон... убегает!— услышал он и пустился бежать со всей возможной скоростью.
Добежав до легкого, дощатого домика, в котором жил, Монахов захлопнул за собой дверь. Обострившийся слух ловил за дверью подозрительные шорохи. Выглянув в окно, он увидел — трое на крыльце. Черт возьми!
Когда прозвучал сигнал на ужин, индейцы, сторожившие садовника, заколебались, что важнее — приказ Красного Лиса или закон столовой. Хотелось есть. Посовещавшись, они отправились ужинать.
И в эти минуты Монахова выкрали. Он прилег, слегка задремал и вдруг чьи-то сильные руки завернули его в одеяло и понесли. Запеленатый Монахов тихо лежал на широких плечах несущего, ощущая, какой у него мерный тяжелый шаг сильного человека. Несли его долго, потом опустили на землю и глухо сказали:
—Апачи тебя предупреждают: лежи и не шевелись два часа.
Садовнику стало ясно, кто его преследует. В пустом домике Монахова была настежь распахнута дверь.
—Мы не воины, не следопыты, а обжоры!— Красный Лис был в ярости.— Могли же вы по очереди поесть?! Пусть наш род выселят жить на гнилые болота —мы умеем квакать и пускать пузыри. Всем искать садовника! Заглянуть в каждую дыру!
Лишь Сломанный Томагавк догадался искать не в самом лагере, а вокруг, и за забором наткнулся на куль из одеяла. Осторожно подобравшись к кулю, он уловил внутри него дыхание.
Он еще посидел, любуясь на свою находку, и развязал повязку. Открылось белое, младенческое лицо Монахова.
—Это я вас нашел, дядя садовник!— сообщил Сломанный Томагавк.
Минуту назад Монахов клялся в душе неслыханно наградить освободителя: может, обнять и подарить ему свое фото с трогательной надписью. Или обнять и позвать в гости пить чай с сахаром.
—Я тебя узнал, ты апачский!—всмотревшись в мальчика, сказал он.— Всех упеку! За издевательство над ветераном!
Завернувшись в одеяло, он пролез через дыру в заборе и быстрым шагом двинулся к дому начальника.
Сломанный Томагавк заморгал. Опять — бьет его жизнь или улыбается? Странная, взрослая мысль пришла ему в голову: за все, что ты делаешь, ты отвечаешь, и жизнь тебя или награждает, или наказывает.
—Кому из вас понадобилось красть старика Монахова? Это сделали или вы, Ашот Иванович, или вы, Ашот Иванович.
— Не я,— сказал Ашот Шаман.
—Клянусь, я не трогал, да!
Диваныч не считал себя специалистом сыска, но — дело было поздним вечером — настольную лампу Диваныч заранее поставил так, что она ярко освещала лица физрука и кружковода, и начальник смотрел — у кого из Ашотов забегают глаза?
- Что, больше некому, кроме нас, да?
- Некому! Я убежден, это ваших рук дело.
- Почему наших рук? Почему некому?
- У остальных алиби!—сухо сказал начальник.
- Вах, что значит алиби! Когда такое дело!..
- А что вы так нервничаете, Ашот Иванович?— проницательно глядя на физрука, спросил начальник.
— Какое спокойствие, дорогой? Какой-то подлец вяжет старика, понимаешь, бросает у забора...
- Откуда вы знаете, что у забора?— быстро спросил Диваныч.
- Все так говорят, клянусь! У забора, говорят. Если бы я увидел, руки-ноги оторвал бы! Невинного старика, семьдесят два года, честное слово!
Начальник побарабанил по столу и повернулся к Ашоту Шаману.
—А вы что так спокойны, Ашот Иванович? Похоже на равнодушие.
Ашот Шаман чуть усмехнулся: смутить его было нелегко.
- Я молча осуждаю.
- По-моему, вы молча посмеиваетесь. Что за дети ходили за ним по пятам?
В- лагере пятьсот детей...— Ашот Шаман пожал плечами.
Диваныч подумал и проникновенно сказал:
- Взрослые люди! Как вам не стыдно!
- Мы взрослые не вместе, я взрослый отдельно, он отдельно. «Вы» не говори, дорогой! Я за себя отвечаю, за спорт в лагере отвечаю, за бассейн отвечаю. За него не отвечаю, за апачей тоже не отвечаю. Если апачи не украли, то — кто? Получается, в комнату к старику зашел виноградный куст, схватил Монахова, унес за лагерь и сказал: «Тебе дружеский привет от апачей!» Так, да?
- Зачем апачам говорить, что это они, если они схватили? А если не они, зачем говорить, что это они? Тьфу, свихнешься с вами!—воскликнул Диваныч.— Нет, это сделал кто-то из вас!
- Зачем?—спросил Ашот Шаман, пожимая плечами.
- Я дурак, да, таскать садовника по лагерю!— вконец оскорбился физрук.— Другие дела есть, честное слово!
- Представьте, что с нами за столом сидят наши отцы... Мы же все Ивановичи... Я, два Ашота и три Ивана,— начальник улыбнулся, сам представив такую картину. — Что бы они сказали нам?
- Мой отец Вано сказал бы: «Зачем обижаешь сына, уважаемый! Ашот не может поднять руку на старика!»
Что сказал бы отец Ашота Шамана, осталось неизвестным. Может, молча посмотрел бы на сына, каким он стал, вздохнул и ничего бы не произнес.
Диваныч махнул рукой.
—В то время, когда мы напрягаем все силы, чтобы детям отдыхалось хорошо... Идите.
Закрыв кабинет, он отправился к Монахову утешать его, что «будут приняты строжайшие меры к хулиганам»:— после того, конечно, как таковые обнаружатся.
Если не Ашоты — какой же змей это сделал?
В дверь «Уголка радостных встреч» кто-то ломился. Улугбек, дежуривший здесь, отодвинул щеколду и в большую комнату проходной ввалился давно не стриженый малый, на голову выше Улугбека. Рукава красной рубашки закатаны. В длинных мослатых руках он держал нелепый узелок.
- Вам кого?— спросил Улугбек.
- Молодец, вежливый,— одобрил тот, осматривая Улугбека. Пижонистый пионерчик. Черные брюки со
