— Вставай, пожалуйста… Прошу тебя, встань. Иначе этот подонок…
— Я не могу…
— Надо… Надо встать…
Я обхватил ее, поднял, поставил на ноги. Таня шаталась, еле-еле держала равновесие. Глаза у нее были бессмысленные, мутные.
— Я… больше… не могу…
— Терпи, терпи… На, попей еще немножко. Появилась женщина в черном — ходячий мешок и щель для глаз. Проходя мимо нас, не останавливаясь, молча сунула мне в руку замотанное в платок яблоко. Сразу исчезла, бесшумная. Я ткнул яблоко Тане:
— На, поешь…
Кое-как мы закончили этот проклятый день, вернулись в зиндан. Машка лежала в углу ямы, свернувшись бубликом, как маленькое животное. Ее колотил крупный, со стуком зубов, озноб. Кожа была воспаленная, ярко-красная, обгоревшая.
— Солнечный удар, — сразу определил Жан-Эдерн. — Ребенку нельзя здесь находиться. Она может умереть…
— Что с тобой, девонька моя? — Таня подползла к малышке, но едва нашла силы протянуть руку и погладить ее по жестким, сухим волосенкам.
— Мне страшно, мамочка… — дрожа, еле выговаривая слова, ответила Машка.
— Почему тебе страшно, Ежик?
— Ко мне приходили белые медведи… большие белые медведи… Они сказали, что заберут меня на Северный полюс… Там так холодно, так холодно… Я не хочу на полюс… я там совсем замерзну…
— Какие медведи? Какой полюс? — Я провел кончиками пальцев по ее лицу — грубая, шершавая, горячая кожа.
— Она бредит, — сказал глухо Жан-Эдерн. — Еще один день девочка здесь может не пережить.
— Мне холодно, мамочка, — простонала Машка. — Укрой меня одеяльцем… Где мое одеяльце?
— Все в порядке, малышик, все в порядке, — еле слышно шептала Таня. — Медведи больше не придут… Все злые медведи ушли далеко-далеко…
— Подонки, они просто подонки, — хрипя, процедил Гюнтер. — Их всех нужно уничтожать напалмом…
— Хусейн! — закричал я в ночное небо, расчлененное грубым силуэтом решетки. — Хусейн! Хусейн!
На фоне высоких жирных звезд нарисовалась смутная фигура.
— Чиво надо?
— Наш ребенок умирает. Умирает ребенок, понимаешь?! Ему нужен врач.
— Прошу вас, пожалуйста… прошу вас, помогите девочке! — взмолилась и Таня.
Чечен звучно сплюнул. Сгусток вонючей слюны чиркнул где-то рядом со мной. Шлепнулся о твердую землю.
— Значит, адной русской сучкой будэт мэньше. Она нэ родит солдата, каторий придет в мой дом и убьет май дэти.
Развернулся и исчез.
— Чтоб ты сдох! — Таня ударила кулачками в стену, плача. — Чтоб вы все сдохли! Чтоб вы сдохли!..
— Позвольте мне. — Жан-Эдерн, хрустнув коленями, поднялся. — Позвольте, может, я как-нибудь помогу девочке…
К концу следующего дня мы отдыхали на краю макового поля. Грузовик запаздывал, стемнело. Нам разрешили несколько минут просто посидеть в покое. Тани не было. Я вертел головой, осматривался тревожно. Сейчас она придет, утешал я себя, может, присела помочиться где-то в зарослях и сейчас выйдет… Она действительно вышла. Спотыкаясь, держась руками за пах, лицо в слезах, Таня выбралась на межу, глянула издалека на нас, опустилась на землю и громко, с воем зарыдала.
— Что… что они с тобой сделали?! — Мой выкрик-вопрос был уже бессмысленным.
Следом за Таней появился чечен, облизывая руку, покрытую глубокими кровавыми царапинами.
— Паднымайся, русская курва! — заорал он на Таню и ударил ее с размаху ногой под ребра. — Вставай, блядь! Или я тэбэ сейчас матка твой вонючий вырву!
Я не успел опомниться, все случилось очень быстро. Гюнтер схватил с земли тяжелый камень и бросился на чечена. Их разделяли метров пятнадцать — двадцать, у Гюнтера на ногах были тяжелые кандалы. Но он двигался быстро, очень быстро. Рослый, нескладный, на полторы головы выше чечена. Тот опомнился, лишь когда Гюнтер уже почти заносил над ним камень. Уклонился со звериной ловкостью, выдернул из-за спины автомат… Грохнула очередь. Гюнтер замер с поднятым в руке камнем, застыл. В жидких сумерках он напоминал какого-то древнего германского бога или героя, высеченного из скальной глыбы. Зигфрида какого-то. Ничком упал на землю, всем весом грохнулся, не выпуская свой камень. Чечен тоже застыл, оторопел. Затем выматерился, харкнул, пошел по направлению к холмам. Что-то объяснял в переносную рацию.
Таня перестала всхлипывать, умолкла. Где-то кричала гортанным голосом восточная птица, невидимо кружа над полем. Зарокотал джип. Появился молчаливый Али Хамза. Чечен шел следом, тащил три ржавые лопаты. Злой, смурной, недовольный. Али Хамза что-то коротко приказал ему, ткнул в темноту пальцем. Хусейн швырнул инструмент нам под ноги.
— Могила копат будэтэ. Вон там, гдэ кусты. Шевелитэс, собаки! — И вдруг добавил, помолчав: — Нэмец как мужчина погиб. А ти, ее муж, пачэму камень нэ брал?
Снова сплюнул и ушел, вытирая о куртку ладони.
Земля: комковатая, твердая, спекшаяся. Почти не реагировала на удары тупых лопат. Каждую грудку этой проклятой земли приходилось вырывать у пустыни с боем. Мы не копали, били с размаху железом в грунт. Мозоли вспухали и лопались. Древка лопат стали мокрые от сукровицы, скользили в руках. Гюнтер заслуживал лучшей могилы, но на большее мы оказались не способны. К утру яма была глубиной в полметра. Положили туда тяжелое, окоченевшее тело, забросали землей и песком. Из кривых ветвей колючего кустарника Жан-Эдерн соорудил крест, воткнул в приземистый холмик. Затем опустился на колени, сложил руки перед грудью. Я услышал, как он молится по-французски. Небритое серое лицо, ввалившиеся щеки. Отчетливый шрам. Так они, наверное, провожали в последний путь лейтенанта Пьера Бодлера. Могила в чужой земле, самодельный крест из веток. Слова молитвы, заученные давным-давно вместе с уставом. Старый воин, потерявший друга.
— Отче наш… — пересохшими губами вторила ему Таня. — Иже еси на небесех…
Я попытался заплакать, но не мог. Чувствовал себя покинутым, брошенным ребенком. Заблудившимся, одиноким, беспомощным. Вдруг по-настоящему понял, что все наши жизни висят на волоске. Все до единой, с самого рождения. И есть дикая, чудовищная, слепая сила, которая бьет в гущу людей, как молния. Поражает наповал, не глядя, без разбора. И ничего другого в мире просто нет, только эта сила. Она, видимо, и есть Бог.
Жан-Эдерн обнял Таню, прижал ее голову к груди:
— Он был в тебя влюблен, бедняга. Он мне рассказывал, у него была невеста, Хайке, очень похожая на тебя. Хайке ушла к его лучшему другу, Ахиму. Гюнтер так и не женился больше…
— Боже мой, неужели никто не может остановить этих зверей?..
— Напалм, — вырвалось у меня очевидное. Больше никто из нас не произнес ни слова.
Оттрубив две недели на маковой плантации, я стал экспертом в заготовке первичного опия, сырца. Очень важно сделать правильный надрез. Не очень глубокий и не слишком тонкий. Целое искусство. При глубоком надрезе часть сока будет оставаться и загустевать внутри головки. Его оттуда потом не выковыряешь. За такие ошибки нас били чем придется, ногами или палкой, иногда прикладом. Если надрез слишком тонок, солнце быстро высушит корочку, и сок вновь-таки останется внутри. Рука должна привыкнуть, это достигается тренировкой. Надрез должен быть неоднородным по глубине. Сначала, от верха, чуть глубже, потом — равномерно. Это из-за округлой формы маковой головки. Сверху должно
