про свой журнал. За тебя будут требовать больше, чем за других. Если станут спрашивать снова, скажи, что пошутил. Вы, русские, не бойтесь чечена. Он не главный, просто наемник. Их много воюет по всему миру. Главный — Али Хамза. Я о нем слышал. Бывший кадровый военный, спецназовец. Когда правительство начало чистку в армии, его выгнали. Теперь мстит.
— Что… нам… делать… — с трудом открывая рот, умоляюще прошамкал я.
— Пока не знаю. Завтра будут говорить с каждым отдельно. Или послезавтра, скоро. Плохо, что имя Мохаммед Курбан здесь ничего не значит. Он был силен на востоке, тут — нет.
— А сколько они захотят денег? — Таня громко стучала зубами.
— Неизвестно. За вас троих — тысяч сто, за Гюнтера — больше раза в два.
— А за вас?
— Если узнают, кто я, — убьют сразу. Если мне удастся их убедить — отпустят через время.
В который раз мне показалось, что Жан-Эдерн не тот, за кого себя выдает. Даже его признание на яхте — пустые слова.
— Они не имеют права, — принялся за свое Гюнтер, подвывая. — Sie haben kein Recht. Я буду требовать, чтобы меня связали с немецким консулом…
— Требуй, — отрезал Жан-Эдерн и умолк.
— Нужно согреться, — вдруг убежденно сказала Таня. — Есть одно йоговское упражнение. Машуник, ползи ко мне. Помнишь, я тебе показывала «уддияна-бандху»? Помнишь?
Машка затравленно кивнула.
— Давай-ка их научим, доченька. Смотри, здоровые дядьки замерзли и дрожат как кролики. Сейчас мы вас всех быстренько разогреем!
Мы с Жан-Эдерном тоскливо усмехнулись, Гюнтер все бормотал как припадочный, что они не имеют права.
— Показывай, Маш, — продолжала Таня, силясь выглядеть достойно. — Ты же умеешь, у тебя всегда получалось. Помнишь, как мы с тобой сильно-сильно замерзли тогда на пруду, помнишь? А потом сели на лавочку и начали греться. Ка-а-ак начали! Да ка-а-ак согрелись! Помнишь ведь, правда?
— Помню, мамочка, — пролепетал бедный Еж.
— Тогда начали!
— Ну… сначала нужно сесть в лотос… — сказала она нехотя, чуть отвердевшим голоском. — Одну ногу так, другую — так…
— У меня не получается, — капризно произнес Жан-Эдерн. — Я слишком старый и толстый.
— Пробуйте, надо пробовать! — потребовала Таня. — Можете только одну ногу пока положить, потом у вас получится и вторую. Только нужно обязательно каждый день тренироваться.
Не помню, на каком языке мы тогда говорили, как понимали друг друга… Наверное, открылось что-то бессознательное, как до Вавилонского столпотворения. Когда язык был у всех один. И люди строили башню, чтобы увидеть Бога и говорить с ним. И Бог отомстил им, навсегда посеяв непонимание и раздоры. Тот самый добрый Боженька… Как я его ненавидел тогда!
— Теперь спинку держите. — Машка понемногу увлекалась. — Спинку надо держать прямо-прямо, как на танцах.
Мы, кроме Гюнтера, кое-как выпрямили спины.
— У вас же сколиоз, молодой человек! — воскликнула Таня. — Я вам потом покажу специальные упражнения, будете лечить свой позвоночник. А позвоночник — основа здоровья. Есть прекрасная поза Змеи, поза Плуга, другие позы…
Гюнтер сопел, кряхтел, выпрямлялся.
— Втянули животик, положили ручки на коленки, — звенел в темноте тонкий голосок моего Ежа. — Вдо-о-ох — вы-ы-ыдох… Еще разочек…
Окончательно выбившись из сил, уснули почти под утро.
Нас разбудила отрывистая, как лай, команда. Отодвинули решетку, сбросили лестницу. Щурясь, мы выползли наверх. И я увидел кандалы. Настоящие, с крупными звеньями, тяжелые ржавые кандалы. Они валялись на песке у ног чечена. Чечен скалился, смоля самокрутку. Двое бородатых надели кандалы нам на ноги, заклепали их молотком на специально принесенном куске рельса. На Машку кандалов не нашлось. Чечен пальцем указал ей возвращаться в зиндан.
— Давайте поговорим о выкупе, — предложил я.
— Заткнысь! — отрезал он.
Подогнали грузовик. Звеня цепями, забрались внутрь. Это действительно было так: звеня цепями. Стальные обручи прилегали неплотно, царапали щиколотки. Я сразу понял, что ногам каюк. Исхудавшие, испуганные, ободранные и грязные, мы напоминали рабов на галерах. Впалые щеки, глаза горят, вытаращенные, на лицах беспомощность и страх. Даже Жан-Эдерн, показалось мне, сдал. Бывалый вояка уже постарел, наверное, для таких приключений. Гюнтер всхлипывал, закрыв лицо руками. Ногти у него были обкусаны до крови. Ехали часа полтора или чуть больше. Уже из кузова я увидел что-то зеленое, какое-то поле. Когда остановились, все стало ясно. Между пологими каменистыми холмами была спрятана укромная долина. Как два футбольных поля примерно. На длинных упругих стеблях покачивались крупные, с детский кулачок, головки с ажурными венчиками. Созревший мак. Не такой, как у нас, — скромный полевой цветок, коротенький, хлипкий. Стебли были высотой в полметра, даже больше, с мизинец толщиной, сочные. И головки — нежно-розовые, как тюльпаны, налитые, бокастые. На холмах я увидел вооруженных часовых, закутанных в тряпки. На плантации — с десяток меланхоличных работников, в основном женщин. Движущиеся мешки с руками и ногами. От макушки до пят — сплошной плотный мешок с прорезью для глаз.
Нам показали, что нужно делать. Головка мака тонко надрезается сверху вниз в четырех-пяти мертах. Сквозь надрезы проступает беловатый млечный сок. Это нужно оставить до следующего дня, пока сок загустеет. Загустевший сок, темную смолу, собирают в специальные посудины и делают новые надрезы. Нам выдали короткие ножички, посуду и погнали в маковые джунгли. Скоро стало ясно, что на этом поле мы и умрем. Вышло, выкатилось воспаленное солнце, обливая нас расплавленным прозрачным металлом. Двигались медленно, сонно, каждое движение давалось адским усилием. Кружилась голова. Пытались держаться друг за друга, чтобы не упасть, но чечен, матерясь и пинаясь ногами, требовал, чтобы каждый обрабатывал свою делянку. Внезапно я услышал протяжный вздох и шорох, резко обернулся. Над головками мака не было Таниной головы. Я бросился туда. Таня лежала на земле, разбросав руки. Я присел, начал тормошить, бить по щекам — бесполезно. Она дышала еле-еле, но совершенно не реагировала ни на что.
— Эй! — закричал я. — Эй, кто-нибудь, помогите!
— Что орешь, сука? — Чечен появился незаметно и тихо из зарослей, пожевывая травинку.
— Женщине плохо! Пожалуйста, дайте воды.
— Пэрэбьется. — Он подошел к Тане и безразлично, как вещь, пнул ее ботинком в бок. — Вставай, коза! Хватит притворяться.
— Не смейте ее трогать! — Я кинулся на чечена, оттолкнул его. — Вы же человек, не зверь. Она может умереть. Дайте воды, я вас прошу!
Чечен удивленно посмотрел на меня, как на странное природное явление — говорящую лягушку, покачал головой. Размахнулся, легко, без усилий, ударил в лицо. Я упал сразу, даже не почувствовав боли. Мгновенно оказался на земле. В голове стоял звон, перед глазами плыли, вырастая один из другого, оранжевые и белые круги. Чечен подошел, задумчивый, снял автомат, уткнул ствол мне в пах.
— Еще раз такое будэт — вистрелю, — сказал без особых эмоций и передернул затвор. — Тэпэр вставай, работай.
Я покорно, безропотно встал. Он отстегнул от ремня фляжку, протянул мне:
— Чэрэз пят минут она встанэт. Если нэт — сам приду и падныму. — Некоторое время он стоял молча, разглядывая мою Таню. — Хароший баба у тэбя. Может, сэбэ ее оставлю, нэ буду вообще продават…
Воды во фляжке оказалось достаточно. Я полил Тане на лицо, дал попить. Она закашлялась, открыла глаза:
— Господи, где я? Что со мной такое?
